– сохраняя почтительность, строгим голосом, но с едва заметной усмешкой в глазах молвил Афанасий Петрович. – В каюте пасс свой шхиперский потоптал сапогами и парик с себя кинул об пол. Всяко бесчестил город наш Архангельск и порядки наши.
– Господин Джеймс при сем присутствовал?
– Господин Джеймс, князь-воевода, нынче по нездоровью на досмотр корабельный прибыть не мог.
Апраксин кивнул:
– Что ж... иди, капрал...
Крыков, придерживая сумку у бедра, как в былые времена шпагу, пошел к воротам. Иевлев его окликнул:
– Афанасий Петрович!
Бывший поручик остановился, в лице его, всегда твердом и спокойном, что-то дрогнуло: окликнули его не капралом, а по имени-отчеству. Иевлев пошел к нему навстречу, сказал, сдерживая волнение:
– Афанасий Петрович, ты жди. Беде твоей вечно так не быть. Нынче дело не стронется, завтра тоже, а с течением времени авось и полегчает. Ты служи, Афанасий Петрович.
– Я и то служу! – просто ответил Крыков. – Да ведь...
Он махнул рукой с отчаянием.
– Нынче так, а время пройдет – сожрут живьем, Сильвестр Петрович. Майор Джеймс только воеводу да тебя и опасается...
Опять грохнула пушка, третий выстрел означал: кораблям с якорей сниматься, идти в море, попутного ветра вам, корабельщики, доброго пути.
– Прощай, Афанасий Петрович! – сказал Иевлев. – Коли что – наведайся...
Крыков поклонился, пошел к воротам.
Иевлев вернулся в дом. Воевода Апраксин уже сидел за корабельными чертежами, курил трубку, считал грифелем на доске. Увидев Сильвестра Петровича, сказал:
– Ну, корабельщик, подсаживайся поближе. Давай учиться, покуда время есть. Потом не поспеем, я чай...

2. ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ

Вечером, когда Иевлев вернулся с Пушечного двора, у воеводы был Осип Баженин. Федор Матвеевич подписывал бумаги, Баженин посыпал подписи песочком.
– Ну, что у них на Пушечном? – не поворачивая головы, спросил Апраксин.
– Одно название – Пушечный! – сказал Иевлев.
Баженин протянул за бумагами руку – толстые пальцы в перстнях и кольцах дрожали.
– Ого! – усмехнулся Федор Матвеевич. – Видать, слезное было прощание с государем в Холмогорах?
И с хрустом надкусил сочное яблоко.
Глазки Баженина злобно блеснули из-под опухших век: молод воевода, а как разговаривает! Ничего, еще прижмем, запищишь у нас, возрыдаешь слезно, Федор Матвеевич! Не таким хребты ломали!
Но ничего не сказал, поклонился, вздохнул, словно каясь.
– Так вот и начинай! – сказал Апраксин. – Медлить не для чего! Пусть народишко лес возит, пилит, обтесывает. Верфи еще толком не достроены, порядку нигде нет. Государева воля, сам ведаешь, Петр Алексеевич шутить не любит. Не нынче-завтра мы с Сильвестром Петровичем сами приедем смотреть, как делаешь. Увидим – худо, не пожалеем. Да ты садись, что стоишь, в ногах правды нет. Винца налить?
Баженин сел, стул заморской работы на львиных лапах затрещал под его дородным телом. Прикинувшись добродушным, почтительным, даже робким, сказал, что не смеет, а то бы попросил водочки – опохмелиться. Федор Матвеевич смотрел на него прищурившись, холодно, недоверчиво, постукивая пальцами по столешнице.
Осип Андреевич опрокинул в заросшую пасть стаканчик, захрупал огурцом, толстыми пальцами захватил щепоть квашеной капусты, заговорил робко:
– И правда твоя, Федор Матвеевич, пора работать, правда! Пора и лес возить, и кокоры готовить, и пилить, и обтесывать. Да где народишко, господин добрый? Чем его приманить? Вели, научи, прикажи! Разве людишек от своих дел на государеву верфь приманишь? Одним зверовать надобно, зверя промышлять, другие рыбу солят, третьи по ремеслу трудятся – кто калашник, кто медник, кто бочар. Иные здешние жители землишку сохой ковыряют – авось не хлебцем, так капустой обернется, – все не с пустым брюхом сидеть...
Еще взял щепоть капусты, горестно покачал головой:
– Матросы, что на корабли царевы набраны, и те не с охотой сидят, хоть цепью приковывай...
Федор Матвеевич поднял бокал, повертел перед свечой, полюбовался цветом вина. Осип Андреевич все жаловался. Не то что со здешней верфи, – с Вавчуги лесной все побежали. Попа звал – увещевать народишко, такое срамословие поднялось, что поп ряску закатал – и в чащу лесную. Едва водицей потом отпоили. Разве с ними сладишь?
– Жрать не даешь, вот и бегут от тебя! – жестко сказал Апраксин.
Баженин засмеялся, повертел толстой шеей, сказал масляным голосом:
– Ох, грешишь, Федор Матвеевич, грешишь, голубь! Жрать не даю! Да разве их, чертей, прокормишь? Да и одни ли они на нашей купецкой шее сидят? Всем дай, всех поприветь, всех одари, обо всех помни. Воевода на кормление посажен к нам. Кто к нему первый с подарками идет? Баженин Осип Андреевич...
Апраксин вспыхнул, отставил бокал, сказал гневно:
– Ты ври, да не завирайся, борода, не то...
Баженин замахал короткими руками.
– Христос с тобой, Федор Матвеевич! Да разве ж мы не понимаем! Чай тоже люди, христиане, потому тебе и говорю, что знаю, что ты за человек. Ты человек такой, да господи, да мы...
Но глазенки из-под бровей смотрели нагло, злобно.
– Кормовые надобно давать сполна, – вмешался Иевлев. – Дом построить при верфи, дабы жили работники-трудники. Земля здешняя родит худо, пора нынче осенняя – до промысла зверового далеко, рыбачить не время. Давать добром кормовые да жалованье царево – людишки архангелогородские с охотой пойдут корабли строить...
Баженин тихо засмеялся, притворяясь глухим, ладонью отвернул мясистое ухо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220