Факт отъезда предшествующее перечеркивал, открывал белый лист и не
оставлял места хандре. Шпындро умел радоваться предстоящему: сознательно
воскрешал дрожью окатывающие картины походов на овощные базы, унылых ездок
в колхозы, гэобразных женщин, в три погибели согнувшихся на картофельных
полях, ранние вставания ни свет ни заря зимой в лютый мороз, когда до
начала работы приходилось добираться на курсы языка в заводском клубе
постройки неудобного Мельникова. Худшее осталось позади, впереди тихие
радости пребывания в местах ласковых: кто не отведал - не расскажешь, кто
вкусил - и сам знает что почем.
Шпындро летел не в пески, не в горячие испарения ярчайшего солнца, не
под свист пуль, летел в страну, забывшую про войны бог весть как давно, в
страну, более напоминающую театральную сцену или промытую, без единой
пылинки фарфоровую композицию вроде пастушка со свирелью.
Штора мягко упиралась в залаченный пол краденого паркета, половицы
широкие, сохранившие рисунок спила, центр выложен темными породами дерева
подобно дворцам. Утомленный город засыпал, в щели между штор, напоминающей
прогал меж передними зубами младенца, светились огоньки близлежащих домов.

Такие же искорки чужого уюта видел сейчас Крупняков, такие же - Филин
с больничной койки и его дочери на диване, поджавшие ноги и высматривающие
в мелком рисунке стен, обклеенных привезенными Шпындро же в прошлый набег
обоями, свое предназначение.
Настурция в однокомнатном рае принимала знойного ухажера, не веря
даже притворно в слова его уверений и радуясь только тому, что еще нужна
кому-то и по-прежнему грея душу готовкой. Мордасов дома расшвыривал
проекты памятника бабуле, эскизы валялись на столе стопкой и под ножками
стола, и под креслом, и под шкафом, и под колченогой этажеркой. Мордасов
корил себя за убожество измысленных памятников, никак не удавалось
ухватить нужное. Крепкие зубы грызли кончик карандаша, язык слюнявил
колпачки ручек - Мордасов разрисовывал эскизы многоцветно, не забывая
обрамлять памятник мелкими зелеными точками густо - трава и ярко красными
редко - цветы. На веревке во дворе полоскалось выстиранное Мордасовым
лоскутное одеяло бабки; на кусках ткани различались и небеса в звездах и
при полной луне, и деревья в снегу и геометрические узоры и лодочки на
гладях вод, и смешные фигурки, водящие хоровод на протертой до дыр ткани.
В десятом часу вечера Мордасова вынесло из дома, ноги притопали на
площадь, где укрытый мешком ожидал своей участи бронзовый пионер. Мордасов
скучал, не видя лика Гриши, и только по горну, по привычным коротким
штанишкам, по складкам рубашки восстанавливал черты, виденного
десятилетиями лица. И в безлюдье внезапно присмиревшей станции Колодец
вдруг сделал открытие: ба! бронзовый пионер точь-в-точь Шпындро, похож до
неправдоподобия, прямой нос, этакая бодрость в лике, уверенность, что все
сложится хорошо и еще лучше, будто гипсовую отливку вершили, имея перед
глазами Шпына в детстве. И обретался Шпын, как и бронзовый пионер, среди
нас и, если монумент похоже подводили под бульдозер, то Шпын оставался,
будто заступая на пост бронзового трубача и напоминая зрячим и слышащим,
что все еще может вернуться: времена горнов, аккуратных костюмчиков, гор
хлопка, повсеместной яровизации и здравого смысла, прихлопнутого намертво,
будто мощной пружиной безжалостной мышеловки.
У телефонной будки тенью скакал Стручок в неизменном кепаре. Мордасов
порылся в карманах, отыскивая двушку. Стручок запустил лапу в брючную
бездонность, выгреб горсть меди на ладони. Мордасов набрал номер Шпына,
попрощался, сказал: ну я... жду... вложив в это последнее признание ни
один контейнер, набитый доверху выгодным в перепродаже товаром, и трубка
проскрежетала искаженным до неузнаваемости голосом отъезжающего: ну...
жди, жди... и многоточия оба расставляли так умело, так обоюдопонятно, что
Мордасов даже вспотел от уразумения такой общности помыслов.
Колодец толкнул дверь ресторана, пересек чадный зал, плюхнулся за
стол для особо приближенных. Боржомчик выпорхнул из кухонных пространств,
неизменно согнутый, вихляющийся, добрый лицом и ледяной глазами. Мордасов
назаказал деликатесов, пить не решился, от питья тоска удесятерялась и
башка трещала поутру, а завтра предстоял День возвращения и хватку в
подсчетах терять резона не имело.
- Слышь, - Боржомчик растянул нитяные усы поверх губ так
стремительно, что показалось, смоляные волоски вот-вот выскочат за щеки. -
Гришу-то снесут!
Мордасов не изумился, подумал только: плохо, когда многие посвящены -
тайна тускнеет, к тому же работа Туза треф по разузнаванию уже не казалась
сверхтонкой и мучало одно: чего ему дался бронзовый монумент? будто
родней, чем эта гипсовая чушка и нет человека на земле.
- Одзынь, - хамски пресек официанта Мордасов, не задумываясь о
последствиях выпада, как каждый, набитый деньгами при общении с менее
удачливым, но не менее алчным.
Скука душила Мордасова, снова пересек зал, разглядывая подгулявших
девах, втиснулся в окропленную всеми поселковыми кошками будку и хваля за
щедрость Стручка, - отвалил пригоршню двушек, придется скостить сумму
долга, - набрал номер Настурции. Мордасов вознамерился пригласить Притыку
на ужин, пообещав оплатить такси в оба конца; никаких видов не имел, а
просто жрать в одиночку опротивело после смерти бабули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93