Крупняков подкладывал и подкладывал, роняя округлые, сальные суждения
и давая биографические справки о каждом из присутствующих за столами в
пределах досягаемости взгляда. Персональные портреты вырисовывались
смешными, обличительными, дурно характеризующими жующих натурщиков; и
Крупняков знал, что также беспощадно живописуют его самого, он мастерски
подмечал отталкивающие черты, тасовал их как колоду карт и выдергивал в
любом наборе рукой опытного фокусника.
После второго - куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным
гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках - Аркадьева
решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков
тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда
предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и
Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не
встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое - знал за
собой неодолимую тягу к деньгам - совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел,
что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно
обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали - это могло
означать только одно - пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто
преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь
избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все
так, чтобы пухлая пачка - вовсе не розовая из червонцев - а изумрудной
зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ,
и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только
японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про
старину.
Прощание... По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и
шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению
возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни,
нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак - обыкновенное
снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также
многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье
шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с
лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в
спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки
укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими
страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его,
украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по
тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача - таксист
высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота,
растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее,
взрослые люди... И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на
заднем сиденье, истертом тысячами задов: "Отвезти домой или как?"
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в
стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как...

Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее
лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой
клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль,
Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить
входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он
там... мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать... Шпын
станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до
отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка.
Предугадать содержимое пакета никогда нельзя заранее, тут-то и начинался
искус Мордасова.
Что в пакете?
Для него вопрос носил бытийный характер и лишить себя радости
исчерпывающего ответа да и обладания содержимым Колодец не мог. К тому же
за спиной Шпына замаячит неизвестный тип, как видно в годах, и выкрутасы
Мордасова заставят приезжего ворочать башкой, тыкая глазенками по сторонам
то в бочку с малосолом, то в парники, то в обрезки шлангов, то в клумбы,
чтобы не выдать ненароком смятение или ярость или еще что неизвестное,
распирающее нежеланного пришельца.
Мордасов подоткнул бабке подушки под спину, вытер губы.
- Ты как, ба?
Старушка из последних сил оторвалась от подушечной горки, прильнула к
внуку, полушепот-полустон послужил ответом.
Мордасов разрывался, физически ощущая приближение Шпына, как живность
чует извержение или землятресение загодя, как старики глубокие и уставшие
жить, вроде его бабули, предчувствуют приближение кончины.
Бабка глянула на пол, на коврик чахлый, истертый у кровати, сухо
выкашляла:
- Подмети, Сань. Все ж людей ждем...
Мордасов послушно поплелся за веником и совком и тут же понял, что
принял решение, иначе зачем бы ему возиться с веником.
Смочил кустистую солому в бочке с дождевой водой, стряхнул и поплелся
в дом: бабка отвернулась к стене, чтобы не дышать пылью. Мордасов мел
любовно, короткими несильными махами, чтоб пыль не поднималась выше колен,
не оседала на лоскутном одеяле и подушках в кружевных оборках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93