И люди-то не забудут, что
голова чужая - заимствованная. Смешливые рассказы посыпятся. Лучше
снести...
- А на его месте? - Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и
глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин,
выказывающих вполне зримую приязнь.
- Не знаю. - Мордасов горько улыбнулся. - Я б поставил памятник
Шпындро. В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд - черт с ним, как
у Гриши покойного - устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при
тонкой папке. А чё? - Мордасов оживился. - А че? Герой нашего времени! И
надпись: равняйтесь на маяки.
Настурция - впечатлительная особа, тут же представила скульптурный
ансамбль, - уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на
площади.
- И тоже золотом обмазать?
- А чё? - Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла
напряжение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман. -
Пусть будет такого цвета, преемственность поколений. - На ладони у
Мордасова лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с
толстой мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.
- Где... где взял?
Мордасов кивнул на Туза треф.
- У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится,
будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку в
погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в ухо,
мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза в глаза,
почитай близкие. Может подсобит - подкинул ухо на ладони, - примета
времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие торчали
повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не верите?!
Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до сноса, зимами
и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит ухо Гриши вроде
кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впослед событий, давно
ушедших прикоснуться ко времени, помять его в руках, погладить, пылинки
сдуть.
- Зря ты институт бросил. - Настурция посерьезнела. - Излагаешь -
заслушаешься.
- Изложенцами земля полна, - возразил Мордасов, - рукастые
повывелись, и честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или
американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с
тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. - Мордасов кивнул на
площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. - У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь...
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть... У академиков тож свой мирок, но те мне
завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся,
мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня
отличны? В грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего,
у них барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная...
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему,
раздражителем засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие
цену ему, Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади -
мечен неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря. Разве
он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва опасная
правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не переделать,
он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой, отвечающей тонким
движением души, судьба сведет, так и проживут безбедно, а там - нырь! - к
бабуле под памятник, что поставит благодарный внук.

Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть
может именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал их,
тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало
чувство, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой
обязанностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор
зловещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава богу,
тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой алчностью
не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без руля и ветрил...
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с
чувством человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно
смирилась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка
неизвестного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет
ее время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не затих
в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93