Сразу б догадался: такие люди запросто не
умирают. Настурция залилась краской, а уж она-то школу прошла, и это при
ее гриме. Мордасов с академическим интересом изучал обилие нательных
картинок и поразительную скабрезность ситуаций, намертво зачернилинных на
груди пострадавшего. Две татуировки ближе к пупку сведены и напоминали о
себе сморщенными шрамиками. Там-то что было? Колодец вспотел. Укропные
торговки из богомольных крестились, и все забыли, что Филин вовсе не
галерея, пусть и сомнительная, а умерший человек или почти умерший.
Настурция выхватила носовой платок - чистый шелк, опять успел
отметить Мордасов, платок-легенда, как уверяла Настурция, подписанный
лично Нино Ричи; позже Мордасов удостоверился, что таких платков больше,
чем носов в стольном граде, и все же Настурция открывалась ему сегодня
определенно неведомой стороной.
Бабка Рыжуха от полнокровия, не в силах совладать с обуревающим ее
участием протянула бидон с квасом. Настурция отшвырнула крышку, обмакнула
подписной платок в квас и обмыла кровь с лица Филина, с шеи, с груди, там,
где кровь еще маскировала подлинную остроту сюжетов, наколотых на
безволосой груди начальника.
Настурция потребовала у торговок зеркальце, приложила к губам Филина,
только что смоченным квасом и торжествующе вытянула руку - смотрите! -
зеркальце помутнело: человек-галерея жил...
Шпындро не ведал, что зеркальце избавило его от просеки, от треуха,
от голубых пней, не знал Шпындро, что Кругову так просто не уехать, не
знал, что жизнь не кончена и борьба продолжается. Шпындро не сильно
разбирался в терминах, но то, что происходило с ним, вызывало в памяти
слова ступор, кома, удар...
Настурция, подбодренная мутными показаниями зеркальца, перевернула
бидон и окатила Филина квасом с ног до головы. Квасные потоки пронеслись
по надутым щекам, по напоминающей ощипанную гусиную тушу шее, устремились
к животу, купая в пенных струях русалочьи хвосты и оголенных мужчин с
очевидными намерениями, касательно русалок, чья синева могла соперничать
только с синевой неба над бездыханным начальником. Филин чмокнул, открыл
на миг глаза и снова закрыл, не понимая, отчего лежит распластавшись на
земле, отчего вокруг десятки неизвестных таращатся в испуге или восторге,
отчего непонятная жидкость заливает нос и уши и щиплет веки.
Шофер грузовика незаметно, носком сапога сгребал в сторону осколки
бронзового галстука, пытаясь отвести от себя обвинение в сознательном
нанесении порчи пионеру Грише.
На коленях посреди площади изваяниями застыли двое: Настурция
Робертовна Притыка и Стручок, прижимающий к груди неизменный кепарь, меж
ними лежал облитый квасом Филин, боясь открыть глаза, считая, что он
упился вдрызг и - самое страшное - не помнит, где и с кем. Женщина,
склонившаяся над ним с пухлогубым, напомаженным ртом, доходяга с кепкой и
приплясывающий по кругу кордебалет торговок с пучками зелени вместо вееров
не оставляли сомнений, что Филин принял крупно, но помнились только
малосольные огурцы, возлияние же выпадало из памяти напрочь и только
видения полуживой старухи и угла с иконами и бутылей с водой, что звякали
в сумке у ног Филина в машине, перед тем как он оказался распластанным на
пыльной площади, несмело намекали на истоки происходящего; Филин боялся
открыть глаза еще и потому, что, когда струи кваса достигли трусов и
смочили промежность, он с ужасом подумал о худшем: неужели на глазах у
всех? С мокрыми штанами? Он слышал, что такое случается с пьяными до
беспамятства, но чтоб с ним... Старуха - ведьма замаскированная! - видно
вместо святой воды умудрилась налить в пустые бутылки водку и колдовство
ее оказалось как раз в том, что пилась водка, как вода, но валила с ног,
подобно неразбавленному спирту.
От Алилуйки донеслось тарахтение мотоциклетных моторов. Конец,
пронеслось под мокрыми от кваса сединами: худшего и представить не мог,
посреди площади, с мокрыми штанами, на глазах у всего честного народа, да
еще и с оголенной грудью; он, не открывая глаз, на ощупь погладил себя по
вздымающемуся горой животу и замер, не находя рубашки.
- Жив! - Приговор укропных и петрушечных не подлежал обжалованию.
Двое милиционеров - один лейтенант - соскочили с мотоцикла,
станционный постовой почтительно отступил в сторону. Молодцеватый,
перетянутый портупеей, офицер с усиками в белых перчатках сразу вцепился в
шофера грузовика. Шпындро так и не вылезал из машины. Шофер грузовика с
тоской взирал на бронзового пионера Гришу и старался объяснить, что не
нарочно и, пытаясь спасти вот граждан на легковушке (он уже
предусмотрительно отказался от товарищей и перешел на граждан), отвернул,
не успел тормознуть и чуть не уронил Гришу наземь, счастье, что только
галстук отколупнулся, но это не беда... шофер уныло бубнил про бустилат и
другие чудо-клеи, как раз для гипса, и с его слов выходило, что галстук у
Гриши окажется после ремонта лучше прежнего и сам Гиша только выиграет
вместе со всеми горожанами от, на первый взгляд, неудачного наезда.
Усики милиционера подрагивали в такт словам шофера; представитель
власти не верил ни единому доводу злоумышленника. Постовой, на всякий
пожарный, бочком откатился от покореженного Гриши: постовой недавно стал
папой и понимал, что Гриша может, разваливаясь, внезапно осиротить дитя, и
тогда уже никакой бустилат не поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93