Потом мы в ней летом намучились. Как только дождь пойдет, не знаем, куда нам и деваться. Столы передвигаем из угла в угол, бумаги переносим, а он барабанит всюду. И крупный-крупный — такой только со стрех капает.
Приехал я утром. Сторож мне коптилочку зажег. В конторе холодно. Коптилочка хлипает — вздохнешь, так желтое крохотное пламя и закачается. Сижу не дышу, жду, пока светло станет. Но того рассвета никак не дождаться — ты же сам знаешь, какое зимнее утро — и длинное и темное. Нелегко тогда свету темень пробивать.
Не дождался я рассвета — пошел на ферму. А на ферме— холоднее, чем на улице. Коровы не встают.
— Как соберутся люди, подымать будем,— объяснили мне доярки.
А Алена Медвецкая — ты же, наверно, знаешь ее, она мать Гриши Медвецкого,— лежит на земле, дует в холодную печь, чтобы сырые дрова разгорелись, и одновременно на руки озябшие дышит.
— Замерзаем вот,— говорит.— Как уж дальше будем жить, наверное, и бог не знает.
Я расспросил у доярок про ферму, а потом и говорю.
— Вот тут, женщины, новый коровник стоять будет. Коровы в нем сами и есть и пить будут.
— Я не доживу,— сомневается Медвецкая.
— Доживешь, Алена Яковлевна, доживешь,— успокаиваю я.
Потом Медвецкий Иван, который был за председателя, передал мне колхоз. Пришел в контору, а сам какой-то злой, на людей глаз не поднимает, не разговаривает ни с кем.
Я гляжу на него, а самого так и подмывает спросить: «Как это ты, Иване, такой колхоз чуть ли не до ручки довел?» Посоветовались мы с правлением, поговорили и оставили его бригадиром.
Собрались как-то мужчины на колхозном дворе, а я и говорю им:
— Вот тут скоро наша пилорама стоять будет. Некоторые усмехаются так хитровато — мол, давай, давай заливай. А Герасим Медвецкий, так тот будто и поверил:
— Вот тогда я уж свою хату обошью досками.
— Это будет тогда, когда в Оршице рак свистнет,— упрямо не верит бывший председатель, нынешний бригадир Медвецкий.
Потом привез я немного погодя и пилораму.
— Ну что, Иван, свистнул рак? — спрашиваю. Молчит мой Иван и не говорит ничего. А Алена Медвецкая, так та все говорила, когда построили такой коровник, про который я ей и рассказывал: «Это же не председатель, а бог его знает кто: откуда он знал, что именно такой коровник будет!»
Хотя, правда, и строилось все это не очень легко. Не из чего было строить, нечего было возить и не на чем. Коней — совсем нет. Я в Минск на базар съездил, чтоб себе выездную кобылу купить. Увидел я одну и отойти никак не могу. Красавица, да и только. Сама такая красноватая, белая лысинка на лбу, голову гордо держит. Дед из Западной привел ее на базар. А народу возле Красавицы — не пробиться. И я подошел. Поговорил с хозяином.
— А ты разве себе ее купить хочешь, а не в колхоз?
— Что ты, дед. Конечно, себе! — сказал я.— И ухаживать за твоей Красавицей буду лучше, чем ты сам.
Поверил дед, разогнал всех покупателей:
— Идите, идите отсюда. Я не буду ее продавать — жалко самому стало.
А потом вывел с базара, чтобы никто не надоедал, и отдал мне в руки повод. А у самого слезы стоят в глазах и не выкатываются никак, сам что-то все глотает и проглотить не может. Уж очень красивая была кобыла.
— Слушай, добрый человек,— просит дед.— Я тебе еще пару сотен рублей спущу, только смотри ты за ней получше, береги ее, жалей, не бей ее,— и показывает заплаканными глазами на свою Красавицу.
Ну и я, правда, ее очень берег. От нее в «Большевике» пошла вся порода коней — красноватые такие, с лысинками. Они и сейчас там работают. А тогда же, после войны, конь был незаменимым тружеником. Без него бы и поле осталось незасеянным. Ни машин, ни тракторов под рукой не было.
Так я на Красавице почти все свое председательство и проездил. Все под седлом. Ах, как она ходила, как ходила! Даже и в «Москвич» не хотелось мне пересаживаться. Я вообще считаю, что председатель, который ездил на коне, был как-то ближе к человеку. Он мог и на картофельное поле заехать, и на льнище. И на дороге его каждый мог остановить, спросить, что хочет, решить любое дело, поговорить. Попробуй сейчас останови машину!
А первый грузовик колхоз получил за капусту. Тогда ведь вообще был в моде натуральный обмен. И все продавалось если не за капусту, так за молоко, за мясо, за яйца.
Договорился я в районе и в области, сдал 200 тонн капусты. Мужчин мало было, так я и говорю женщинам:
— Ничего, бабоньки, проживем без капусты, зато машина у нас грузовая будет.
Поехал я со всеми документами машину получать, а там мне и говорят, что на капусту отменили, теперь дают только на молоко. Что ты будешь делать! Я в Витебск, в облпотреб-союз. Говорю, не выйду из кабинета, домой не поеду, пока машину не дадут.
— Колхозники же мне скажут: обманщик,— объясняю свою настойчивость.— Я же им ни грамма капусты не дал, чтоб на машину хватило. А ее, выходит, нету.
Дали они все-таки мне машину. За капусту. Пригнали мы ее в колхоз, поставили в какую-то землянку — гаража никакого и в помине не было. Неделю моя машина стоит — некому водить, вторую неделю стоит — нет шофера. И вдруг как-то вечером приходит ко мне на квартиру Микита Шкура-тенка, который шофером на автобазе работал. Приходит и сам просится за руль. Я рад-рад, не знаю, что и делать от этой радости, а сам напускаю на себя строгость, чтобы не отпугнуть его. Словом, перешел к нам в колхоз Микита. А позже, когда получили вторую машину, Вася Кавецкий, нынешний заслуженный колхозник, вернулся. Вася до этого в детдоме шоферил.
Ну, когда появилась у нас первая машина да еще и первый шофер, тут мы уже зажили. Гараж начали строить, свинарник — в старом же до этого плавало 28 свиней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51