Весной и председатели, и агрономы, и бригадиры, чтоб не искушать судьбу и не хвастаться журавлем в небе, чаще всего вот так, как ты, уклоняются от ответа, неохотно говорят, чего они ждут от только что брошенного в землю зерна. Хитровато почешут затылок — мол, а кто его знает, что с этого будет. А осенью, если год был хороший, они веселеют — теперь сами смотрите, что мы имеем, что получилось из того зерна...
Весною еще только работают сеялки, еще ничего не известно, еще даже вот от одного такого дождя, который, как назло, обойдет стороной ваш колхоз, будет зависеть очень многое. Осенью же ходят по полю комбайны, и только по одному тому, густо ли, натужно ли гудят они, можно уже судить, какой выдался год.
Весна — начало, всего-навсего желание. Осень — это уже когда крестьянину можно взять в руку колос, за который волновался он всю весну, все лето.
— Слушай,— чтоб только не молчать, думая, как это такой дождь, который лил в Орше, не дошел до Андреевщины, говорил я в телефонную трубку.— Еще в колхозе я хотел у тебя спросить — куда девался Комар? Что-то его нигде не видно.
Да, его отсутствие бросалось в глаза, так как раньше приходилось встречать Комара всюду: пойдешь в контору — он там, пойдешь в мастерскую — он там, пойдешь в поле — он и там...
— Молчи ты,— послышалось из трубки.— Перенапряжение. Захворал. В больнице лежит. Сам знаешь, сколько забот доставляет бригадиру тракторной бригады каждый сев.
— Ну, а как ты в райисполкоме с Пашэнькой о Грязи-ловке договорился?
— Сказали собрать общее собрание колхозников,— снова загудела трубка.— Как колхозники решат, так и будет. Словом, приезжай летом — сам увидишь. И на урожай посмотришь...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тот, кто сумел бы вырастить два колоса там, где раньше рос один... заслужил бы благодарность всего человечества.
Свифт
Послушай, Геннадий, ты, видимо, тоже проклинаешь безжалостную жару этого лета. А лето — оно ведь всегда солнце. Выше синевы, дальше облаков: говорят же, что выше солнца облаков не бывает.
Порой, уверенный, что привычно и точно в свое время оно выкатится на ярко освещенный небосклон и так же привычно скатится — только уже с другой стороны,— мы особенно и не вспоминаем о нем: солнце хородю сушит нам сено, помогает дозревать колосу, греет нашу общую землю. Словом, делает то, что нам надо,— ну и пусть себе делает... Оно же радует нас своей извечной работой, благодаря которой мы, проснувшись каждое утро, можем любоваться все тем же восходом все того же солнца.
Но когда солнце во время сенокоса или жатвы долго не показывается из-за набухших дождем туч — его уже зовут. Если же солнце неумолимо стоит над выжженной, пожухлой землей — его уже проклинают. Ведь есть же такое время, когда все надежды и ожидания хлебороба доверяются только одному ему, солнцу. И от того, как будет оно работать, зависит судьба урожая, целый год работы человека на земле.
В нынешнем году на солнце злились. Выгонят, к примеру, люди в поле коров, те головы низко согнут, а есть нечего: трава вся выгорела — одни только прошлогодние стебли у самого носа шуршат. Поколют они
этими стеблями морды, а потом целый день стоят на пастбище да ревут.
Этим летом задолго до поры, зеленые еще, опадали листья с деревьев — свернутся от лишнего солнца и недостачи влаги и опадут. Идешь под деревьями, как-то страшновато становится от зеленого шороха этого летнего и жесткого листопада.
Морщились, словно печеные, яблоки на яблонях. Польешь деревце — отойдут, будто и снова нальются, расправят свои морщинки. А не польешь — тихо и незаметно свалятся на травянистую когда-то, а- теперь пожухлую землю под кроной.
Не росла, не крупнела, а, будто в золе, в горячей и душной земле задыхалась от жары картошка.
Так было почти по всей Белоруссии. Я думал, что и наша Витебщина тоже страдает от этой общей беды. Но тут, как ты говоришь, и солнце более или менее умеренно щедрилось, и дождь хоть и маленький, но иногда, словно спохватившись, вспоминал о своих обязанностях.
Однако сушь, теплынь ощущались и тут. Почти все хлеба поспели как-то сразу, одновременно. Доспевала рожь, и переспевали силосные культуры, спело белели яровые, и прямо на глазах желтел рослый лен.
Давно скошенные уже, стали сеном трясунки и дрема, манжетки и мятлик. А то, что нескошенным оставалось на межах или вдоль дорог, повыгорело, посохло, осыпалось...
В стареньком твоем «Москвиче», куда, как только съедешь с шоссе на любую полевую дорогу, через все щели, которых и не заметишь,набивается столько пыли, что в этом густом облаке не видно даже соседа,— в этой машине вот уже несколько дней мы с тобой кружим по колхозу. Да и когда после полевых дорог наконец выезжаем на шоссе, то долго еще «Москвич» никак не может отфыркаться от пыли; тогда, наверно, тем, кто идет навстречу, кажется, что по дороге катится серое облако в машине. Даже за ночь пыль не успевает выветриться — она только осядет на сиденье и утром от быстрого движения и ветра, что врывается в открытое окно, снова поднимается вверх и кружит, и кружит по кабине, как и вчера, как и позавчера. Теперь я понимаю, почему андреевские женщины ругают шоферов и не дают машинам ездить по улице: только постираешь белье, только развесишь его во дворе, а машина проехала и белье черное становится, снова перемывать надо.
К нам иногда присоединяются — то экономист Святослав Яркович, то Петр Комар, который недавно вернулся из дома
отдыха, то бригадиры, то еще кто-нибудъ из специалистов. Агроному Леониду Васьковскому садиться в машину незачем — он обгоняет нас на своем служебном мотоцикле. На кобыляцком поле, на которое мы только что приехали и где, хлопнув дверцами, выпустили из машины пышные клубы пыли и вылезли сами на низко и ровно подстриженную полосу, работал уже мощный силосоуборочный комбайн, который утром перегнали от Буховца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51