Теперь-то, если говорить по правде, жить можно. У нас вон и холодильники, и газовые плиты, и стиральные машины — совсем как в городе. Десятков шесть уже этих газовых плит есть. В этом году еще десять Швед привезет. Даже воду к себе в хату понемногу проводим. И денег хватает — вон пастухи у нас больше двухсот рублей в месяц получают. А раньше над ними только и смеялись — если человек ни к чему не годный, так все говорили: «Ай, ему только в пастухи идти».
А потом же нам еще на каждые два полученных рубля по килограмму зерна дают, на каждый рубль — по килограмму двести граммов картошки.
Да и председатель, грех жаловаться, добрый к людям. И топливом поможет, и в любой беде не оставит. Хасман, тот, бывало, и накричит, если придешь топлива просить. Но, правда, тоже был хороший человек, тоже помогал колхозникам.
У нас теперь и слава, и деньги, и почет. Мы только что вон какие высокие награды получили. Швед, правда, себе почему-то только медаль взял. Кажется, «За трудовую доблесть». Скромный. Нет, нет, что вы! Я знаю, что у нас ордена так запросто не даются — их надо заслужить. А он ведь у нас не так и давно работает.
Лучше стало жить, потому и люди в колхоз возвращаются. Кто раньше, кто позже. Вон Яшка Медвецкий с женой из межколхозстроя вернулись. А до этого они лет десять в колхозе не работали. Вон Сапсалев из Казахстана вернулся. Теперь Николай шофером работает, а жена, Ева,— дояркой. Кузнец Слонкин из Калининградской области приехал, жену вскорости привезет. Тоже дояркой или телятницей бу-
дет. Чайковские приехали из города: Андрей — шофер, Ган-на — доярка в Анибалеве. Да мало ли таких. За два года одиннадцать новых семей в колхоз приняли. А сегодня вот, я слышала, трубоукладчица из Высокого, из какого-то мелиоративного управления, просилась к нам в колхоз дояркой. Но Швед не взял. Говорит: «Она у нас не задержит-ся. Только летает с места на место». А он, знаете, позвонил в Высокое, расспросил о ней...
Было уже поздно. Дядьке Степану, который, прибрав на столе, тоже молча сидел возле нас и внимательно вслушивался в то, о чем мы говорим, наверно, наскучило уже, и он, кряхтя, полез на теплую еще, видимо, от самого утра печь и там шуршал теперь одеялами, поудобнее укладываясь спать. Я попрощался с теткой Ганной и вышел во двор...
С улицы-шоссе доносилось приглушенное расстоянием, но все же слышное в ночной тишине бибиканье и шуршание машин. Шоссе гудело глухо и натужно. Там сверкали белыми и красными огоньками фары, которые то обгоняли одна другую, то медленно приостанавливались — наверное, там, где машины шли под гору.
А тут было тихо. И темно. Несмотря на то, что вот сейчас где-то в небе, за тучами, катится круглая, полная луна. Спокойно пахло молодой листвой и разворошенной сеном спелой, вспаханной и проборонованной землей. Так спокойно, что даже всегда тревожный для меня гуд машин на дороге (это, видно, осталось еще с войны) сейчас казался удивительно успокаивающим.
Тихо, не торопясь шел я по темной улице, всей грудью вдыхая упругий и свежий воздух деревенской весны. И вдруг остановился даже, случайно открыв для себя такую обыкновенную истину: как это все-таки здорово просто вот так, не спеша, идти улицей, широко и глубоко дышать (только дышать!) весною и чувствовать, как та же напористая сила жизни, пробудившая землю на нашей стороне планеты, наполняет радостью, каким-то непонятным волнением и тебя самого...
Утро порадовало потемневшим, потяжелевшим небом. И пусть облака шли очень высоко, пусть в них не так и много было того дождя (если б было много, тучи шли бы совсем низко), но все же с ними появилась хоть какая-то надежда на дождь. В конторе все говорили только об этом. На улице — тоже. Некоторые даже колупали носками сапог пыль и неуверенно спрашивали друг друга:
— А не прокапал ли он ночью, а?
— Посмотрите, пыль-то немного прибита, будто поклеванная...— несмело говорили оптимисты.
— Да нет, это же, видно, роса,— отвечали пессимисты. Было не по-утреннему душно и сильно парило.
Ты вновь собирался в межколхозстрой. Подал мне какие-то бумаги, которые до этого держал в руках:
— Вот погляди. Директор кирпичного завода — а завод этот, ты же знаешь, на землях колхоза «Большевик» — Игорь Захарович Кичин дает объявление — требуются рабочие. Ну, требуются — пускай себе и требуются... Но ведь читай, что он пишет дальше: «...рабочие наделяются приусадебными участками». А где же он ту землю возьмет, чтобы людям дать? Может, из собственного кармана насыплет? Своей же земли завод не имеет. Значит, как хозяин, не особенно задумываясь, нашей землей распоряжается: мол, я щедрый, подходите, кто хочет — каждому дам.
Ты начал уже злиться.
— А вот еще письмо. «Дорожностроительный район просит вынести решение общего собрания колхозников о выделении земельного участка в Кобыляках под разработку доломитов». И заметь — не обсудить, а «вынести решение». А вот еще. На, сам читай...
«На основании письма Витебского облисполкома от 26 июня Управление сельского хозяйства Оршанского райисполкома предлагает рассмотреть на общем собрании колхозников вопрос о выделении земельного участка ДСР-7 Гушосдора при СМ БССР под известковый карьер... из земель колхоза «Большевик» и выписку решения прислать в управление незамедлительно».
И в этой бумажке меня удивило слово «незамедлительно»— на решение общего собрания в управлении смотрят как на какую-то формальность: никто даже и мысли не допускает, что колхозники могут проголосовать против карьера на их земле, которая отдана им на вечное пользование...
— Вот и Пашэнька, председатель межколхозстроя, тоже сам берет колхозную землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51