У маленькой девочки, как это чаще всего бывает на фотокарточках, немного неестественная поза. Девочка сидит очень прямо, слишком напряженно смотрит в объектив. В строгом школьном платьице с белым передничком. И сама — такая уж строгая.
— Тогда Рая еще в школе училась,— добавляет Света. Да, тогда, когда фотографировалась, Рая еще не знала, кем она станет, что будет делать после школы. Может, даже и она мечтала (кто из девчат, скажите, не лелеял такой мечты!) о шумном успехе артистки. Не знали еще, какой путь в жизни изберет дочка, и сами ее родители.
— Теперь уже Рая академию Горецкую окончила. Бригадиром совхоза в Могилевской области работает. Приезжает иногда на выходной домой и плачет: «Трудно, папочка». Мужчины там, как и всюду, конечно, грубоватые, матюкаются. А она ведь девушка стеснительная. Если бы мужчина, так тот нашел бы, понятно, покрепче слово в ответ, а она, кроме слез, ничего другого не придумает. Я ей говорю: «Что поделаешь, доченька. Надо терпеть, надо приучать мужчин к культуре. Ты так себя поставь, чтобы они стыдились при тебе плохое слово сказать».— «Стараюсь, папочка»,— говорит она. «И как — выходит?» — «Иногда выходит, папочка»
— А это тоже мои сестрички,— перевернула страницу альбома Света.
— Бедненькие,— голос у Петра Дмитриевича неожиданно задрожал.— Они такими же маленькими навсегда и остались. Одна, Зинка... ага, вот эта... в Оршице утонула. А другую, Люду... ага, вот эту... автобус на шоссе подбил. Иду я на обед, вижу — посреди дороги что-то собрались, кричат. Подошел ближе, гляжу — а это моя дочка на асфальте в крови лежит. Дальше не помню уже, что было. Лена мне потом рассказывала. Говорит, увидела и испугалась: «Боже-боже, чего это мой стоит на шоссе и волосы на себе рвет?»
...Лопушистая, но пока не очень еще высокая кукуруза. Широкое-широкое поле. Посреди него стоит Петр Дмитриевич — улыбается.
Кукуруза перед ним, кукуруза за ним — зеленеет почти до самого небосклона. Видно, фотокарточка еще из тех давних времен.
— Да, снимали тогда, когда кукуруза царицей была,— подтвердил Петр Дмитриевич.— А я же, как ни крутите, специалист, ведь я украинец, хоть и давно в Белоруссии живу (так вот он откуда, тот далекий чуть уловимый акцент, не свойственный нашей белорусской речи!). Вызвали и говорят: «Попробуй, Комар». Ну, я и прорастил, как у нас делалось, семена. Потом испугался — а что, если проращенные не взойдут? Вот будет голое поле! Тогда я взял еще не проращенные семена, смешал с проращенными и так посеял. На всякий случай. Гляжу, взошла вся моя ку-
куруза: проращенная — через неделю, а непроращенная — через три... Вот я и стою в ней веселый...
А это выступает секретарь райкома. Среди тех, кто внимательно слушает, сидит и Петр Дмитриевич.
Соседи. Может, и не близкие, но свои, андреевские. Добродушные лица настоящих, искренних хлеборобов...
— Один... вот этот... пришел как-то ко мне вечером и бутыль самогону принес. «Хочу, говорит, с соседом выпить».— «Ну, давай выпьем»,— отвечаю я ему, а сам вижу, что он уже на хорошем взводе. Поставил он бутыль на стол, я налил ему стакан, а остальное в шкаф запер: «Как-нибудь потом отдам». Он вышел от меня и долго не мог разобраться, что случилось. Стоял возле крыльца, недоуменно пожимал плечами и сам с собою говорил: «Пришел к соседу чарку выпить, а тот мою самогонку в свой шкаф спрятал».
Второе лицо немножко похитрее.
— А про этого так Лена мне рассказывала. Пошла она как-то утром в наш сарай. Слышу, говорит, шуршит там кто-то в соломе. Дай, думаю, погляжу, кто там и что. А это — он. Достал из соломы бутыль самогона, нагнул ее и пьет. Вот оно что! Это же он в нашей соломе самогон свой от жены прячет и утром причащаться в сарай бегает. Вернется в хату, жена подозрительно глянет: «Снова самогоном запахло?» А он: «Тебе уж, видать, этот самогон и во сне снится...» И садится спокойно завтракать... «Ну, хорошо, хорошо,— увидев все, сказала ему тогда Лена,— у нас она целее будет, твоя самогонка. Только надо было бы сказать мне, а то я могла бы вилами разбить твою бутыль...»
Я заметил, что ты, Геннадий, глядя куда-то далеко в темное окно, нахмурился, задумался.
— И я ведь когда-то пил,— глядя мимо нас все туда же, в темноту, тихо сказал ты.— Здорово пил, когда зоотехником работал: то тот поднесет, то этот пригласит. Не хотелось людей обижать — думалось, что так каждого уважишь, если водку его выпьешь. Теперь вот вижу, что не так надо уважать человека...
Может, как раз теперь, если б под другое настроение да если бы в хате не было так много людей,— может, и состоялся бы тот искренний разговор, который чуть было не завязался в твоей конторе еще раньше, в. тот тихий весенний вечер...
Но Света опять перевернула очередную страницу семейного альбома, и ты лишь успел сказать:
— А теперь — только в исключительных случаях беру. Большой общий снимок на фоне леса, сделанный 9 мая, когда вы собирались на маевку.
Вот Игнат Медвецкий, бригадир плотничьей бригады. Тот, что раньше некоторое время имел доступ к колхозной печати. Серьезный, важный, в шляпе, с галстуком...
Рядом спокойно стоит Комар.
А вон лысоватый и немолодой уже дядька с тяжелыми руками кузнеца.
— Иван Казакевич, механизатор,— объясняет мне Леня Васьковский и добавляет: — Это он мне рекомендацию в партию дал. Мы только что о нем говорили...
Чубатый, кудрявый, совсем молодой еще парень. Сдержанно улыбается.
— Вася Медвецкий — хороший комбайнер наш. А когда учился, не давал мне покоя. Все спрашивал: «Дядька Комар, а когда уже я настоящим комбайнером буду? Таким, как Гриша Медвецкий?.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51