— Да где же это слыхано — перекапывать чужое поле? Глаз у вас нет, что ли?! Глядите, ведь уже и ростки показались... — Всё еще не отдышавшись, она взобралась на насыпь, окружавшую поле.
Старший из братьев, Тадасу, растерянно осматривался по сторонам, сжимая рукоятку мотыги. Действительно, в одном конце поля виднелись уцелевшие ростки каких-то растений.
— Да ведь мать сказала, что обо всем договорились...— Рослый, но еще сохранивший что-то мальчишеское во всем своем облике парень, испуганный выражением лица женщины, которая была много старше его, запнулся и умолк.
— Да знаю я, знаю... Разве я сказала, что не верну вам землю? Но только... Конечно, это ваша земля, я временно ею пользовалась... Но только... Перекапывать поле, когда урожай еще не убран... Это... это...
Хрупкая женщина, побледнев, поднесла руку к глазам и, волнуясь, заговорила прерывающимся голосом:
— Конечно, я вдова... но всё-таки... Пусть я вдова... но такое...
Тосаку, тоже взволнованный, то поднимался на насыпь, то снова спускался с нее.
— Ну полно, полно... Это здесь ни при чем... — сказал он, подходя к Тиё, и, желая утешить женщину, положил ей на плечо руку. Но его слова еще больше взволновали Тиё.
— Нет, при чем! Я вдова, поэтому всякий может меня обидеть, — она подкинула повыше ребенка на спине и, подняв голову, со слезами крикнула: — Ведь и мой муж не по своей охоте погиб на войне! Ведь не по своей же охоте он погиб, на самом-то деле!
Волосы упали ей на глаза; встряхнув головой, она откинула их назад.
— А вы-то разве не солдаты империи?! Ведь вы тоже солдаты!
Матрос, до сих пор молча сверливший ее ненавидящим взглядом, резким ударом сбил женщину с ног, и она вместе с ребенком навзничь упала на землю.
Тосаку совершенно растерялся. Он бросился поднимать Тиё и ребенка. Матроса удерживал его старший брат.
Тиё, приподнявшись, села на корточки, дети прижались к ней. Не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась.
Тосаку похлопал ее по плечу.
— Ну будет, будет... Еще удастся, может быть, как-нибудь всё уладить... поговорить...
— Спасибо... вам... Пожалуйста, оставьте меня,— проговорила Тиё, прижимая руки к лицу. Тосаку почувствовал, что слезы ее вызваны не только обидой за отобранною землю. Он понял, как горько должно быть вдове Тиё видеть этих благополучно вернувшихся домой солдат, здоровых и невредимых.
У Тосаку тоже было тяжело на сердце. Прислушиваясь к рыданиям Тиё, он стоял, устремив взгляд на вершину Макигусаяма, и перед глазами его возникал образ погибшего на войне старшего сына. Тосаку получил извещение, что сын его «скончался от эпидемического заболевания», а примерно через год после этого сын «вернулся» домой с острова Тайвань в виде ящичка с костями. С той поры Тосаку заметно постарел, у него начали выпадать зубы, заболела поясница.
Тосаку смотрел на горные склоны, а мысленно видел перед собой этот ящичек, завернутый в кусок белой ткани, и маленькую сопроводительную бумажку при нем, похожую на багажную этикетку... Но тут уж ничего не поделаешь... Война есть война, от нее, как от судьбы, никуда не денешься... Горюй, убивайся сколько хочешь, а изменить ничего нельзя. Так заморозки губят посевы или снежные лавины обрушиваются с гор, увлекая за собой валуны, и засыпают поля, а человеку ничего другого не остается, как только снова и снова терпеливо расчищать и возделывать пашню, — рассуждал Тосаку.
— Здравствуйте, добрые люди!
Со стороны горы Бодзуяма показался человек. Медленно спускаясь по дороге, он подходил к полю. На нем был поношенный пиджак, на ногах дзори. Под мышкой человек нес портфель, тоже порядочно потрепанный.
— Добрый денек выдался, а, Тосаку-сан? — улыбаясь, обратился он к старику, поравнявшись с ним. Конечно, он заметил, что здесь происходит что-то необычное, но на его широком бородатом лице всё еще играла улыбка. — Гоп-ля! — воскликнул он, перебравшись с дороги на поле и усаживаясь на межу.
Это был человек лет пятидесяти, с мягкими, спокойными движениями. Брови у него нависли над глазами и торчали, как щетки, на лбу и вокруг рта резко выделялись глубокие морщины; когда он смеялся, то был похож на бога Дайкоку. Но лицо это становилось вдруг удивительно печальным, даже мрачным, когда смех его внезапно обрывался и губы плотно сжимались. На всем его облике лежал отпечаток какой-то скорби, как у людей, которым пришлось испытать немало горя в жизни. Это был Бунъя Торидзава, секретарь деревенской управы Кавадзои.
— Эге-ге, да это братья Фудзимори! Гляди-ка, что за молодцы ребята! Совсем взрослые стали!
Когда Бунъя появился на поле, братья Сигэру и Та-дасу по-военному выпрямились и затем низко поклонились секретарю — оба они были его учениками в те годы, когда Бунъя вел начальные классы в поселке Торидзава.
— Что скажешь, Тосаку-сан? Продается хороший вол корейской породы... Не хочешь ли купить? Всего триста пятьдесят иен. Очень дешево! — снимая мятую панаму и утирая пот, весело заговорил секретарь. Казалось, он был в прекрасном настроении. — Прямо даром, можно сказать... Отличный вол!
Бунъя возвращался с аукциона из поселка Самбом-мацу, куда ходил по служебным делам. Бунъя, всегда любивший выпить чашку крепкого сакэ, сегодня казался особенно оживленным, и Тосаку с некоторым удивлением смотрел на старого секретаря, который весело болтал, перескакивая с предмета на предмет, — в нем чувствовалась какая-то юношеская восторженность.
— Да, повоевали, нечего сказать!.. Кругом, куда ни посмотри, одно только горе... Ничего не скажешь. Ну, да ведь жизнь-то... — Бунъя то выколачивал засорившийся мундштук о соломенную сандалию, то с шумом продувал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113