Перед тем как уйти, Аннес спросил словно мимоходом, от кого Рихи услышал об этих делах.
Рихи расхохотался во всю глотку. Смех и остался его единственным ответом.
Но Аннеса этот вопрос продолжал мучить. Даже поведение Рихи приобрело вдруг какой-то сомнительный оттенок. Совсем недавно он думал о Рихи только хорошее, совсем недавно Рихи казался ему человеком широкой души, отзывчивого сердца, который, видя, что друА в затруднении, спешит разделить его заботы. Но теперь Аннеса захлестнули всевозможные подозрения. Конечно, Рихи не участвовал в сходке в Козе-Люкати, однако.., О господи, он совсем с ума сошел! Это-то и было самое страшное — в голове роились нелепые мысли, все вдруг сделались в его глазах подозрительными.
Натан?
Рихи?
Почему же тогда не он сам?
НОЧЬЮ
За таким столом Аннесу не часто доводилось сидеть. Может быть, все казалось праздничным и пышным потому, что он ожидал совсем другого. Ну разве не роскошь: белоснежная скатерть, сверкающие чистотой тарелки, блестящие ножи и вилки, блюда разных размеров и прочая посуда. Перед каждым — кофейная чашка и стакан. И кушанья, по мнению Аннеса, не будничные, а праздничные: омлет (нечто желтое, поджаренное и сложенное, как носовой платок,— наверное, омлет), ломтики ветчины, шпроты, кружочки колбасы. Масло — в виде маленьких катышков с оттиснутым цветочным узором. Интересно, можно ли тут наворачивать, сколько влезет?
Когда владелец дома, где жил Аннес, праздновал свой юбилей, стол был богаче, но туда Аннес шел, уже твердо зная, что сейчас начнется великое пиршество. И действительно, там было все — студень и винегрет, жаркое и паштеты, рыба и птица, салаты и маринады. Были, конечно, и пиво, и водка, самодельное вино и морс. Потом Аннес долго рассказывал соседкам, что там ели и пили. А отправляясь в санаторий, Аннес боялся, что его здесь ждут супы и каши. Суп он хлебал с удовольствием, а из каш терпел только рисовую, да еще картофельное пюре. Отец уверял, что основная еда легочных больных — геркулесовая каша, и это повергло Аннеса в уныние: по его мнению, все кушанья из овсяных хлопьев пахли клопами. Конечно, это только его первая еда здесь, в санатории, на обед и ужин, может быть, дадут кашу, но почему он, Аннес, должен давиться кашами, если иногда предлагают и кое-что повкуснее?
Аннес не спешил приниматься за еду. Он старался держать себя так, словно подобные разносолы для него самая обычная вещь. Кроме того, он не хотел ошибиться в выборе кушаний и посуды. Исподтишка стал наблюдать, как поступают соседи, и постепенно осмелел. Прежде всего налил себе молока, положил омлета и намазал хлеб маслом. Жевал медленно, зная, что привык слишком быстро проглатывать пищу, и внимательно следил за собой. Попробовал шпрот и ветчины, но когда собрался взять еще катышек масла, заметил, что на него смотрит сидящий напротив господин с впалой грудью худой как скелет. Аннес с удовольствием отдернул бы! протянутую руку, но было уже поздно. Положив масло на свою тарелку, он понял, что взял последнее, и у него сразу возник вопрос: значит, каждому полагается только одна порция масла? Аннес не очень огорчился, но второго ломтика ветчины не взял: может, они тоже на точном счету? Выпил чашку кофе и почувствовал себя в общем очень уютно.
Потом ему сказали, что это был завтрак, а к обеду нужно явиться точно в два часа. Велели спокойно отдыхать, сигнал к обеду будет дан электрическим звонком.
Несколько дней Аннес осваивался в новой обстановке. Он вообще быстро приспосабливался ко всему. Ему не мешал ни строгий распорядок дня, ни точное время явки в столовую, ни то, что больным не рекомендовалось выходить за пределы территории санатория.
Внешне здесь ничего особенно не напоминало лечебное заведение. Больным не предписывалось целыми днями лежать в постели, для этого отводились определенные часы. В остальное время можно было гулять, играть в крокет или сидеть в общих комнатах отдыха. Больные носили свою обычную одежду. Так как стояли теплая летняя погода, всем советовали как можно больше находиться на свежем воздухе, лежать в тени. Обязательно в тени, не на солнце. Аннес удивился, что легочным больным солнце вредно, он до сих пор был уверен в обратном. Да, внешне все казалось совсем обыкновенным, и все-таки люди здесь жили особенной жизнью. Аннес не сумел бы точно объяснить, в чем это выражается, но он это чувствовал. Это проявлялось не в том, что им часто мерили температуру, не в визитах врачей или лечебных процедурах, а в чем-то совсем другом, внутреннем. Лишь гораздо позже, прожив в санатории месяца-два, Аннес понял: ощущение близости смерти — вот что налагало свой отпечаток на поведение людей и жизнь всего этого большого дома. И вместе с тем о смерти никто не говорил, больные казались скорее веселыми, чем грустными. Свой страх скрывали от других, а особенно — от самих себя. Аннесу помог это понять тот самый исхудалый господин с ввалившейся грудью, который за завтраком посмотрел на него укоризненно.
С чиновником Альбертом Лилиенталем Аннес попал в одну палату. Из разговора с ним Аннес не смог узнать, где именно и кем он работает; господин Лилиен-таль был, по-видимому, канцелярский служащий — какой-нибудь регистратор или бухгалтер, а они в большинстве случаев педанты. Он показался Аннесу старым человеком, которому уже перевалило за пятьдесят, а в действительности ему было только сорок два года. Господин Лилиенталь читал всегда одну и ту же немецкую книжку, говорил мало, не понимал шуток и держал себя с подчеркнутым достоинством. Полной противоположностью ему был плечистый и толстый Александер Брант, железнодорожник, не то старший, не то главный кондуктор;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62