В саду он тоже не нашел ничего интересного. Только высокие, раскидистые каштаны, клены и липы, кусты и густая трава, которую, видно, никто никогда не косил. Один раз он наткнулся на парочку; мужчина начал ругаться и пригрозил дать ему в рожу. Аннес нисколько не испугался его крика: дядька, у которого падают штаны, вдогонку не пустится. Толстые голые ляжки женщины произвели большее впечатление. Они потом даже снялись Аннесу.
Наиболее приятная часть пути заканчивалась улицей Эндла. После того как Аннес перебежал ее, вес бидона возрос в десять раз. Хотя Аннес старался шагать так, будто в левой руке ничего нет, обе руки свободны, настроение упало. Теперь Аннес скосив глаза, настороженно следил за каждым встречным, особенно за мальчишками своего возраста, и хотя старался думать о другом, мысли все время возвращались к тому, о чем он думать не хотел.
Как назло, ему сразу попался на глаза парень, длинный как жердь, который нес жестянку из-под ки« лек. За пазухой у него что-то было напихано. Аннес отвел глаза и стал смотреть на крышу, с которой свисали длинные сосульки. Он смотрел на сосульки, но видел и мальчишку — тот быстро приближался, сплевывая через каждые два шага.
Едва парень прошел мимо, как Аннес увидел сгорбленную старушку в диковинной пелерине со складками, доходившей до пят. Она тоже несла бидон, алюминиевый бидон, двухлитровый, как и у Аннеса. В другой руке она держала сверточек, увязанный в платок,— видимо, хлеб. Прежде всего Аннес увидел бидон, затем узелочек и только потом — саму старушку и ее допотопную накидку. Аннес совсем пал духом. Он решил« что не будет больше поворачивать голову, будет смотреть только прямо перед собой. И еще сказал себе: никого не касается, куда он идет. Но больше он сюда не пойдет. Не пойдет, пусть мать приказывает, сердится, ругается — он просто не пойдет. И все же Аннес чувствовал, что должен сюда ходить, что иначе нельзя, никак нельзя. Будь отец дома, будь у него работа, не надо было бы проделывать этот путь. Ни Аннесу, ни Айно, ни маме. Но отца дома нет. Вскоре после рождества он уехал в Сонда, надеялся там заработать топором и пилой. В Сонда, говорят, ведутся большие лесоразработки. Через неделю отец прислал пять крон — новенькую красную пятикроновую бумажку мама нашла в письме. И больше ни одного пенни, вот уже несколько недель. Отец или зарабатывает так мало, что нечего послать домой, или пропивает деньги. Наверное, и то и другое: и зарабатывает мало — заработная плата везде так урезана, что рабочему приходится все туже затягивать ремень,— и зарабатывает мало, и
даже это малое пропивает. Жалкий заработок и заставляет отца пить, жалуется мама. А насчет того; что рабочий должен все туже затягивать ремень, Аннес слышал от Рихи. Рихи — красный, как и его покойные братья. Рихи ходил с демонстрацией безработных на Вышгород, безработные не боялись ни полиции, никого.
Тут из ближайшей парадной двери выскочили две девчонки, посмотрели на него, что-то шепнули одна другой и захихикали. Аннес, правда, не слышал, о чем они перешептывались, но был убежден, что они говорят о нем и его бидоне. И, что глупее всего, лицо у него запылало, это уже было совсем глупо.
Но хоть на душе и кошки скребут, надо идти дальше. На улицах здесь народу больше, но все же не так много, чтобы удалось затеряться в толпе. Нет, совсем не так много. Обгоняя какого-то толстяка в пальто с каракулевым воротником, с пыхтеньем семенившего впереди, Аннес нечаянно звякнул бидоном о водосточную трубу, и настроение его упало еще на несколько градусов. Чтобы подбодрить себя, он нарочно стукнул бидоном о желоб следующего дома — пусть видят, что ему на всех наплевать, он мужчина и твердо идет своей дорогой.
И вот самый противный кусок пути. Сегодня, как и всегда, последние несколько сот метров оказались самыми скверными. Все чаще встречались Аннесу старухи, мальчишки и девчонки с ведерками. Аннес не мог избавиться от ощущения, что прохожие следят за ним, кто с любопытством, кто насмешливо, кто сочувственно. Хоть бы скорее добраться до места, черт побери!
Цель была уже недалеко. Еще шагов пятьдесят. Аннес уже видел двухэтажный деревянный дом цвета охры и дверь, ведущую в подвал,— туда и ему сейчас придется спуститься. Аннес завидовал каждому, кто мог этого не делать, кто мог равнодушно пройти мимо желтого дома, кому не приходилось тащиться сюда с посудиной с другого конца города. Аннес тоже с удовольствием прошел бы мимо подвальной двери, даже не взглянув на нее, но он был вынужден делать то, чего делать не хотел. Вынужден. Ужасно, когда ты не можешь поступать по своей воле, когда ты просто обязан что-то делать. Обязан, выбора у тебя нет. Аннесу не оставалось ничего другого, как перейти через улицу — перейти через улицу и спуститься по четырем обледенелым каменным ступенькам, ведущим в подвал. Ступенек было ровно четыре, ни больше ни меньше, и они были посыпаны песком, чтобы никто из тех, кто вынужден входить в эту подвальную дверь, не упал, поскользнувшись.
В ту минуту, когда Аннес хотел юркнуть в дверь, оттуда вышла такая же старушка, как та, что ему встретилась раньше. Она тоже была в пальто до самых пят, только поверх пальто еще накинут большой платок. Аннес столкнулся с женщиной в дверях, и у нее из манерки выплеснулось немного супа. Аннес заметил, что у посудины не было крышки, потому так и получилось.
— Слепой, что ли, не видишь? — проворчала старушка, но не очень сердито, скорее добродушно, и Аннесу стало жаль, что он толкнул ее. Он посторонился, насколько смог, но разве это теперь могло помочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62