Когда Пушкин пишет своего «Бориса Годунова», он совсем так же, как Пимен, чувствует в себе высшую свободу и несравненное свое могущество. Могущество поэта — летописца — историка. Он пишет свою трагедию и ощущает свое высокое торжество — не только творческое, но и человеческое: торжество и победу над собственной своей судьбой. И вот почему, закончив «Бориса Годунова», как никогда прежде, он взрывается радостью и гордостью. 7 ноября 1825 г. он пишет П. Л. Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, я бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!» (IX, 200).
ЛИРИКА МИХАЙЛОВСКОГО ПЕРИОДА
В Михайловском Пушкин пишет и множество лирических стихотворений. Уже осенью и ранней зимой 1824 г., вскоре после своего приезда, он создает такие лирические пьесы, как «К морю», «Фонтану бахчисарайского дворца», «Ненастный день потух», «К Языкову», «Разговор книгопродавца с поэтом», лирико-философский цикл «Подражания Корану» и др.
Первые три из названных стихотворений близки между собой и темами, и настроением. Это своеобразные воспоминания о недавнем прошлом: о морской стихии, о ярком полуденном небе, о романтических красках и романтических чувствах. Попав в Михайловское, Пушкин поначалу больше всего живет воспоминаниями, тоскует об утерянном. И только позже, не сразу, познает он Сердцем — и уже на всю жизнь — красоту неприметного, поэзию северной природы и простого, неброского деревенского быта.
В стихах Михайловского периода много достоинств. В них поэтическое вдохновение, которое точно изливается само собой, в них сильные слова и мысли, которые приходят к поэту свободно. Так это, например, в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом».
В этом лирическом диалоге излагается довольно цельная концепция поведения поэта в современном мире, основанном на торгово-денежных отношениях. При этом Пушкин излагает мысли для себя не новые и давно им проверенные. О своем отношении к поэтическому труду он писал еще в Одессе в письме к Казначееву. Теперь по существу о том же он пишет стихами: «Позвольте просто вам сказать: /Не продается вдохновенье, /Но можно рукопись продать».
Но поэзия его лирического диалога не в этом, и не в этом его главные достоинства. Они больше всего в тех поэтических мыслях и образах, которые только внешне подчинены основному сюжету стихотворения и которые возникают в нем как бы непроизвольно:
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья!
Блажеп, кто молча был поэт...
Или:
Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкий сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой. Душа моя
Храпит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
Последние слова точно нечаянным светом — неожиданным ярким светом поэзии — вспыхивают перед читателем. Аполлон Григорьев писал: «Ничего во всей лирической поэзии нельзя найти задушевнее стиха, как будто случайно вырвавшегося из сердца поэта в разговоре с
книгопродавцем: "Вся жизнь — одна ли, две ли ночи"». Интересно, что много позднее, уже в нашу эпоху, этот же стих зазвучал как поэтический лейтмотив в прекрасной поэме Пришвина «Фацелия». «Случайно вырвавшиеся» пушкинские слова, его стихийно возникшие поэтические образы часто оказывались особенпо памятными и особенно устойчивыми в своей исторической жизни.
Одно из самых оригинальных произведений Пушкина Михайловского периода — «Подражания Корану». В своих примечаниях к ним Пушкин писал: «... многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом» (I, 252). Это впечатления Пушкина от чтения Корана — и это ключ к его замыслу. Пушкина привлекает в Коране прежде всего поэзия мудрости. Для него поэтическая мудрость не только самая впечатляющая, но и самая глубокая.
То, что это мудрость «чужая», восточная, Пушкина не только не отпугивает, но, напротив, привлекает. Для Пушкина все поэтическое и мудрое, из каких источников оно бы ни проистекало, никогда не было чужим. Он был поэтом, и его душа была широка, и он всегда стремился познать и усвоить все духовные богатства мира. В «Подражаниях Корану» Пушкин осваивает новые стилистические пласты и новое содержание. Он стремится постигнуть все возможные прекрасные формы и разные национальные культуры. Таковы основы и таков внутренний источник его мастерских и высоких свободных стилизаций на тему Корана:
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся я, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
Это звучит очень сильно — и звучит в характерном восточном колорите. И в этом случае, и в других пушкинские стилизации в восточном роде оказываются весьма умеренными в отношении использования языковой
экзотики, использования необычных для русского читателя слов и выражений. «Клянусь четой и нечетой», «дрожащей твари», «жены чистые пророка», «нечестивые» — этими и подобными словами-образами Пушкин не столько даже создает восточную атмосферу своих стилизаций, сколько наводит на нее. Этого, впрочем, оказывается достаточно для читателя.
И в части языка, и по содержанию Пушкин подражает Корану отнюдь не внешним образом. Он даже и не подражает, он свободно пользуется текстом Корана, свободно выбирает, добавляет свое. Он стремится постигнуть дух подлинника и передать его в соответствии с законами и духом своего собственного языка и собственного сознания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74