Лирическое начало в произведении Пушкина местами пе просто торжествует над эпическим, но и точно вытесняет его. В балладе порой слышится пе голос сказителя, а легко узнаваемый авторский голос — очень взволнованный, сугубо личный. Так это, папример, в том месте баллады, где речь идет о волхвах:
«Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен».Это сказано в том духе и в том тоне, в каком написаны многие самые высокие стихи Пушкина о поэте. Это сказано с внутренней подстановкой, с глубоко личным внутренним переосмыслением: волхвы — пророки — поэты. Для Пушкина все это явления одного и очень близкого ему ряда. И именно поэтому голос волхвов звучит у него так горячо, так особенно гордо и высоко. Это одновременно и голос волхвов, и голос поэтов-пророков, и едва скрытый за ними голос самого Пушкина.
Характер полускрытого личного признания носит и один из основных, ведущих мотивов баллады — мотив рокового предсказания. Для Пушкина это сокровенный мотив. С. А. Соболевский в своих воспоминаниях рассказывает о некоей гадалке, которая предсказала Пушкину гибель. Пушкина мучило это предсказание, он придавал ему большое значение. Не исключено, что это (пусть даже помимо сознания Пушкина) сказа-лось на отборе материала для сюжета баллады и на всем ее построении. С Пушкиным (как, впрочем, и с другими поэтами) часто так бывало. Он перерабатывал в объективном сюжете свое, субъективное. При этом как след последнего в произведении оставалась особая взволнованность звучания.
Широко распространен был в пушкинской поэзии южного периода и жанр дружеских посланий. Этот жанр, мы знаем, был характерен и для лицейской лирики Пушкина. Теперь Пушкин снова обращается к нему, видоизменяя его, придавая ему еще более лирический, еще Солее исповедальный характер.
В одном, однако, жанр остался неизменным: в установке на поэтическую свободу. Дружеские послания и романтической норы пушкинского творчества — это всегда непринужденный, открытый разговор о разных предметах и на разные темы. Это делает послания разнообразными и разнохарактерными как по содержанию, так и по стилистике.
В послании «В. Л. Давыдову» (1821) в игриво-остроумном, поэтически легком топе Пушкин ведет рассказ о делах и днях своих:
Я стал умен, я лицемерю -
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни, Да на сушеные грибы.
Рядом с этим в том же послании в свободном соединении — внешне легко поданные политические новости и собственные суждения по поводу этих новостей:
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем пе треснет.
Иной характер носит стихотворение того же жанра «Из письма к Гнедичу» (1821). В нем много литературных имен, в основном литературная атмосфера. Здесь Овидий, «Юлией венчанный и хитрым Августом изгнанный», Гомер, чью музу Гнедич «нам явил и смелую певицу славы от звонких уз освободил», здесь собственные мысли о поэте и поэзии. Послания Пушкина заметно настроены на адресата — и в этом смысле они, в отличие от дружеских посланий юного Пушкина, предельно индивидуальны. При этом они, условно говоря,
двупортретны: за их текстом всегда видна личность того, к кому обращено послание, и вместе с тем — другая личность, личность автора. В очень серьезном, местами высоко-торжественном тоне выдержано послание «Чаадаеву» (1821). В нем есть ощущение близости, высокой дружбы:
Когда услышу я сердечный твой привет? Как обниму тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудром,, а иногда мечтатель И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель; Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим...
Это сказано в той стилистической системе, которая не только пригодна, но и естественна в обращении к Чаадаеву и может оказаться натянутой и ложной при обращении к другому адресату. Стилевое разнообразие дружеских посланий южного периода оказывается не вовсе свободным, оно внутренне связано, оно всегда в художественном и содержательном отношении мотивировано.
Может быть, одна из самых характерных особенностей личности Пушкина — та, что ему было дано многое испытать не только через прямой, но и через внутренний, духовный свой опыт. Он знал радость бытия, высокую прелесть и горечь жизненных очарований, ему были знакомы также великие сомнения человеческого духа.
Плодом этих последних были стихотворения с сильно выраженными демоническими мотивами. Одно из них — «Мое беспечное незнанье...» (1823). Это первый подход Пушкина к теме Демона:
Мое беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он мое существованье
С своим навек соединил.
Я стал взирать его глазами,
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мной
Столь величавым и прекрасным?
В этом стихотворении легко заметить мотивы, близкие к тем, которые прозвучат в поэзии Лермонтова. Это еще больше относится к лирико-философской пьесе того же года «Демон». Стихотворение «Демон» носит более объективный характер в сравнении с предшествующим стихотворением на ту же тему. Демон здесь не двойник автора, а нечто чуждое ему и пугающее его. Сам Пушкин сравнивает его с Мефистофелем Гете:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74