Чувствуется, что, когда он собирал материал к своей истории Пугачева и когда писал ее, он и в этом случае оставался прежде всего поэтом.
Для него быть историком — это и значило быть поэтом. Поэтическая история была для него подлинной, человечески близкой историей. Именно такой и была его собственная «История Пугачева». Но такой же, по существу, в принципе была и его «Капитанская дочка». Оба пушкинских замысла на тему Пугачева были подобны своим внутренним пафосом, своей глубинной идеей, даже некоторыми приемами. При этом, как это пи звучит па первый взгляд парадоксально, «Капитанская дочка», его литературная и художественная повесть, оказалась историей более впечатляющей, более живой и достоверной, чем то его произведение, которое он наименовал историей. Замечательно, что это признал такой прославленный ученый-историк, как В. О. Ключевский: он находил, что в «Капитанской дочке» «больше истории, чем в „Истории пугачевского бунта"».
Свою поэтическую историю в «Капитанской дочке» Пушкин писал с увлечением и любовью. От этой любви — удивительная и неповторимая поэзия его повести. Это поэзия в равной мере и крестьянского, пугачевского мира, и мира дворянского, ему противопоставленного. Как заметил Ю. М. Лотман, «каждый из двух, изображаемых Пушкиным миров имеет свой бытовой уклад, овеянный своеобразной, лишь ему присущей поэзией, свой склад мысли, свои эстетические идеалы».
Создавая «Капитанскую дочку», Пушкин испытывал любовь и к своему дворянскому герою Гриневу, и к добродушным и нравственно-высоким Мироновым, и особенным образом к Пугачеву. В стихотворном послании «Д. В. Давыдову» (1836) Пушкин дает полушутливую и очень живую характеристику Пугачеву:
Вот мой Пугач: при первом взгляде
Он виден — плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.
За этой характеристикой — и человеческая и историческая правда, и авторская нежность. К Пугачеву Пушкин испытывал «влеченье — род недуга», как позднее Тургенев к Базарову. Пушкина привлекала в его герое диковатая сила, огромность и незаурядность его человеческой натуры, своеобразная поэзия бунта и воль-
ницы. Свою художественную историю Пушкин пишет, как Пимен,— внутренне свободно, подчиняясь единой только истине. И его любовь к героям тоже неразлучна с истиной.
Сочувственный интерес Пушкина к Пугачеву заметно возрастал в процессе создания повести. Образ Пугачева далеко не сразу сделался центральным в романе. На начальном этапе развития замысла он занимал второстепенное, эпизодическое место. Но затем он выдвинулся на первый план. Это и было выражением все большей заинтересованности Пушкина личностью Пугачева, все растущим к нему авторским расположением и сочувствием.
С любовыо изображает Пушкин и картины старинного дворянского быта. Здесь все исполнено доброго юмора и знания и авторского понимания: отношения в семействе Гриневых, сами старики Гриневы, удивительный Са-вельич и его завзятый враг мусье Бопре, картины домашнего воспитания. Все это изображено необычайно живо — и исторично. Все это не менее, чем сцены с Пугачевым, живая и самая доподлинная русская история.
В Гриневых и еще более в Мироновых Пушкин показывает простых людей, простые добрые нравы. Удивительно простые. И то, что эти простые люди, самого мирного свойства, помимо своего желания и отчасти даже сознания, оказываются захваченными бурными историческими событиями и входят в большую историю, придает всему рассказанному особенный драматизм.
Драматическое начало повести, может быть, ярче всего проявляется в трагической и героической судьбе старших Мироновых. Мироновы — это старинно-русские, простодушные и возвышенные люди. Они нарисованы Пушкиным выпукло, скульптурно, ощутимо-живо. В них много наивного, пленительно-наивного — и это раскрывает их во всей красоте их нетронутых, цельных душ. Вот Василиса Егоровна рассказывает Гриневу о Шваб-рине: «... он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять. Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет». Та же Василиса Егоровна творит свой скорый и в общем правый суд: «— Иван Игнатьевич! — сказала капитанша кривому старичку.— Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и
накажи...». А вот другой герой из той же породы наивных, высоких и чистых сердцем — Иван Игпатьевич. Вызвав Швабрина на дуэль, Гринев просит его быть своим секундантом: «Иван Игпатьевич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. „Вы изволите говорить,—сказал он мне,—что хотите Алексея Ивановича заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем?.."».
В изображении Пушкина все эти люди прекрасны в своей непосредственности: они всегда по-своему и правильно думают, правильно живут и безропотно идут на смерть, верные тому, чему обязались служить и что считают своим долгом. Это незаметные и тихие герои — великие герои. Пушкин по просто их любит, но и любуется ими. Любуется ими вместе с автором и читатель — иначе и невозможно. За «старосветскими» пушкинскими героями есть правда высокой нравственности, которая не может не привлекать.
У Пушкина, как и позднее у Льва Толстого, удивительная чистота нравственного чувства. Его «Капитанская дочка» — это широкое историческое полотно, высвеченное светом истины и высокой морали/ И в этом смысле тоже повесть о пугачевском восстании есть одно из глубочайших проявлений пушкинского гения, в котором, по словам Аполлона Григорьева, больше, чем в ком-нибудь другом, заключалась «правильная художественно-нравственная мера».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74