«Однажды,— читаем мы в тех же воспоминаниях,— Пушкин исчез и пропадал несколько дней. Дни эти он прокочевал с цыганским табором...» Этот случай, безусловно, тоже «род шалости». Но из этой так называемой «шалости» родился вполне серьезный замысел — замысел пушкинских «Цыган». Интересно, что цыганка, которой Пушкин увлекся в таборе, носила имя Земфира. Земфи-ра тайком покинула табор, и Пушкин пытался ее отыскать, но безуспешно. А некоторое время спустя, в 1823 г., он узнал, что цыганку Земфиру зарезал ее возлюбленный-цыган.
Очевидно, к «шалостям» и «проказам» относились также выходки Пушкина в духе вольнолюбия, по поводу которых вполне могли следовать жалобы и донесения, о чем пишет брат Лев. Вольнолюбие Пушкина как прежде, так и в пору южной ссылки было непосредственным его чувством, его прямым горением и страстью. В своем живом вольнолюбии он не раздумывал, а рвался, горел и иногда буйствовал. По свидетельству П. И. Долгорукова, Пушкин «всегда готов у наместника, на улице, на
площади всякому на свете доказывать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России». Он же пишет, что, с точки зрения Пушкина (эту точку зрения Пушкин горячо отстаивал), «штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный».
Все это у Пушкина очень серьезно и меньше всего характеризует его как «ветреного» молодого человека. В Кишиневе — как и всегда и везде — Пушкин жил прежде всего напряженной духовной жизнью. Он очень много читает, в частности древних авторов. Книги он берет у Инзова, М. Ф. Орлова, а чаще всего у И. П. Лип-ранди, который имел собственную богатую библиотеку, где можно было отыскать редкие этнографические и географические издания. У него Пушкин брал для чтения Валерия Флакка, Страбона. Взятый из его библиотеки Овидий во французском переводе оставался у Пушкина с 1820 по 1823 г.: видимо, им он особенно серьезно занимался.
В Кишиневе Пушкин встретился с В. Ф. Раевским и не просто сблизился с ним, но и проводил многие часы в серьезных и горячих беседах. Весной 1821 г. Пушкин знакомится с главой Южного тайного общества Пестелем и записывает в дневнике: «... утро провел с Пестелем, умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». Тут же, под датой 9 апреля, его запись о Чаадаеве: «Получил письмо от Чаадаева.— Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье. Одного тебя может любить холодная душа моя» (VII, 262). Под датой 4 мая он записывает: «... был я принят в масоны» (VII, 263). Еще раньше, в марте 1821 г., он с восторгом И надеждами принимает первые известия о восстании в Греции. Политикой на Юге он живет, как жил ею в Петербурге; в политике он, как и прежде, полон юношеского пыла.
Но самым дорогим и личным для него делом — и тоже как прежде, как всегда — остается поэзия, литература. Теперь, на Юге, вдали от друзей-литераторов, он чувствует себя,, как никогда, ответственным за все дела лите-
ратурные и поэтические. Он пишет Дельвигу 23 марта 1821 г.: «Ты все тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени, напиши своего „Монаха". Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел...» (IX, 26).
2 января 1822 г. Пушкин пишет Вяземскому о Баратынском, проявляя одно из постоянных и высоких качеств — способность радоваться всему прекрасному: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни, и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года счастливцу!..». И тут же пишет о Стерне, сравнивая его с Т. Муром, автором поэмы «Лалла-рук»: «Вся „Лалла-рук" не стоит десяти строчек „Тристрама Шанди"» (IX, 34).
27 сентября 1822 г. он пишет Гнедичу о Жуковском: «Злодей! В бореньях с трудностью силач необычайный» (IX, 48). По письмам Пушкина южного периода хорошо видно, что главный смысл своей жизни он видит в служении поэзии, в служении отечественной литературе. При этом он не только думает о поэзии, осмысливает и оценивает ее ход, но и прежде всего творит поэзию.
В период южной ссылки Пушкиным написано много произведений как эпических, так и лирических форм. Как часто это с ним бывало, здесь, в отдалении от культурных центров, в относительном уединении, он переживает подъем творческих сил. В это время он часто жалуется на скуку, на неволю, на безлюдье, и жалобы его искренни, но и скука, и безлюдье не только не мешают, но в чем-то даже помогают ему отдаваться беззаветно поэзии, творчеству.
Его поэзия южного периода отличается ярко выраженным романтическим характером. Здесь нужно оговориться. По существу уже петербургская поэма «Руслан и Людмила» была романтической. Белинский неправ, когда отказывает ей в этом качестве. Уже само ироническое разрушение жанра и стремление к поэтической свободе носили в поэме романтический характер. Но это был романтизм иного рода и иного содержания, чем тот, к которому обратился Пушкин в пору южной ссылки.
В южный период Пушкин увлекается романтизмом английского, байроновского типа. Недаром в своих письмах этого времени он утверждает начало влияния английской словесности на русскую и всячески прославляет байроническую поэзию.
Первой романтической и «байронической» поэмой Пушкина был «Кавказский пленник». Пушкин работал над поэмой в 1820—1821 гг. Говоря словами Д. Д. Благого, в «Кавказском пленнике» Пушкин «создал первое русское романтическое произведение лирико-повествова-тельного типа, исполненное неудовлетворенности существующим строем жизни, проникнутое страстным вольнолюбием, и тем открыл целый новый период в духовной жизни русского общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74