— Валяйте,— согласилась она.
— Не мог ли человек, имеющий вашу доверенность, сегодня с 16.00 до 18.30 воспользоваться машиной с номерным знаком СЛГ 18—17?
- Эх, Иван Иванович,— с сожалением проговорила Генералова.— Оказывается, вы все-таки больше служака, чем человек.
Она накинула ногу за ногу и обхватила колено руками. Щеки и уши ее медленно накалялись, как гвоздь на газовой горелке.
Чатем пормнисто встала, взяла с соседнего столика пачку сигарет и пепельницу. Генералова что-то обдумывала. Длинные пальцы нервно мяли сигарету. Прикурила от газовой зажигалки, не сколько глубоких затяжек, кажется, успокоили ее. По крайней мере, она сосредоточилась, собралась с мыслями.
— Вас, Иван Иванович, по всей вероятности, будут интересовать факты, которые легко проверить?
— Такова специфика нашей службы: проверять и перепроверять,— ответил Орач, уверенный, что разговор с Генераловой ничего нового не даст.
— Я не на службе, мне — легче,— начала Генералова.— Я за то, чтобы людям верили... Если уж уверовала в человека, то ничего не может изменить мое мнение о нем.— Она прищурилась, изучающе посмотрела на собеседника и предложила: — Может быть, вам дать бумагу? Для протокола...
— У нас, Екатерина Ильинична, не допрос, а мирная беседа,— уточнил Иван Иванович, неприятно удивленный тем, что эта милая приветливая женщина вдруг превратилась в мегеру.
— Ну, если беседа, тогда совсем другое дело,— с насмешкой проговорила Генералова.— Но учтите, если наш разговор приобретет форму милицейского протокола, я его не подпишу.
Этот тон коробил Ивана Ивановича. Он бы с радостью встал и, холодно извинившись, ушел. Но что поделаешь, работа есть работа, вот и приходится сидеть и выслушивать неприкрытые оскорбления в свой адрес.
— Екатерина Ильинична, в моей памяти хранится немало человеческих тайн. Найдется местечко и еще для одной, если, конечно, она не имеет никакого отношения к интересующему меня делу.
— Не имеет! — Генералова затянулась дымом сигареты и прищурилась, словно вглядывалась в солнечную даль.— По роду своей деятельности вы постоянно сталкиваетесь с подлым, преступным, поэтому, наверное, перестали верить в любовь.
— А если идти от противного? — возразил он. Она покачала головой.
— Настоящая любовь — это страдания.
— Почему?
— Потому что она требует жертвы... Человеческой. В костре страстей и сомнений сгорают сердца и надежды. Там, где благополучие, любовь становится привычкой, а привычка — обязанностью.
В чем-то она была права, по крайней мере, он не нашел, что ей ответить, и промолчал. Генералова продолжала:
— Женщине сорок пять, а ей все еще кажется, что настоящая жизнь где-то впереди... Увы... Помните, у Суркова!
Найти бы наивного глупого черта,
За молодость душу ему заложить!
Моему Викентию Титовичу — за семьдесят, мне — сорок пять. До сорока я несла свой тяжкий крест, как Христос на Голгофу. Профессор Генералов ниже общей геологии никогда не опускался. Он может за завтраком, и за ужином, и даже сидя в ванной делиться со мной радостью, что урановая смолка из Калифорнии на сто пятьдесят семь миллионов лет моложе смолки из Чехословакии. Да, он большой ученый, он привык все измерять в эрах, эпохах и геологических периодах. А я — простая смертная женщина! Прожитое мною исчисляется годами и десятилетиями, а будущее — днями и часами... Чувство одиночества опутывает душу, как паутина глупую муху. Кричишь: «Караул!», «Помогите!», но никакого отзвука. Глухо. Я хожу по улицам и вижу счастливые лица. Может, мне нужно было уйти от моего Генералова? Это,— она кивнула на импортный цветной телевизор,— надо мною никогда не имело власти. Модной социальной болезнью века —вещизмом — я не страдаю, хотя красивые вещи люблю. Дети нас с Викентием Титовичем не связывают. Но кому нужен этот больной геологией и ишемией чудак, кроме меня? И потом он протянул мне руку помощи, когда я была еще совсем девчонкой... Всем в жизни я обязана ему. Но прошлым живится лишь благодарность, а любовь — настоящим.
Сигарета Екатерины Ильиничны погасла. Она посмотрела на нее, сунула в пепельницу — и тут же взяла новую. По своему умению одеваться, причесываться, по привычкам (курит), словом, по всем внешним признакам Генералова была модной, современной. Но сейчас Орачу показалось, что это лишь защитный панцирь. А суть ее в
ином... Он потянулся рукой к сигаретам: Разрешите за компанию? Они пододвинула к нему пачку и зажигалку. С каким удовольствием Иван Иванович затянулся! «И лишать себя такого из-за какой-то статьи в журнале!
Да эти ученые готовы отобрать у человека все достижения цивилизации! Сахар — вреден, масло сливочное — враг, соль — и того хуже».
— А в сорок ко мне пришло это, призналась Генералова.—Все тривиально, банально, пошло... На восемь лет моложе меня, неудачный соискатель докторской степени. Вымучивает с помощью академика диссертацию. И самое печальное то, что знаю: как только он защитится, в тот же день забудет номер телефона своего руководителя, а значит, и мой. Но Алик заставил меня забыть, что мне уже за сорок, заставил забыть все привычки, заменил мне подруг, оставил за мной лишь одно право: помнить, что я — женщина.
В больших светлых глазах Генераловой блестел лихорадочный огонек. Смотрит на гостя в упор, будто выпытывает. Рука с сигаретой нервно подрагивает. Дышит глубоко, словно одолела крутую гору, втащила непосильную поклажу.
«Любит»,— посочувствовал ей Иван Иванович. Ему было хорошо известно это чувство — поздняя, отчаянная, как последний крик утопающего, любовь. Чувство без узды, без оглядки на прошлое, способное толкнуть человека даже на преступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122