Когда разыгралась пурга, и снежные змейки стали плясать перед Идрайном, гипнотизируя и навевая сладкую дрему, он сразу понял, что колдовство это ничем опасным ему не угрожает. Оно было гибельным для господина, обладавшего душой – и, значит, подверженного многим страстям, включая сюда и плотские желания. Но Идрайн их не испытывал; не боялся он также и замерзнуть во время сна, а потому позволил себе вздремнуть.
Конечно, ему полагалось встать на защиту господина, но чутье и здравый смысл подсказывали голему, что секира его и каменные кулаки бессильны против ветра, снега и холодных белых змей, метавшихся по равнине. Можно рубить твердое, железо или скалу, – размышлял он, – можно рубить мягкое, дерево или человеческую плоть. Но слишком мягкое и текучее, подобное воде или воздуху, не разрубишь – а значит, и не победишь. К чему же стараться? Идрайн не умел воевать с бесплотными призраками и не собирался этого делать.
Итак, он погрузился в дремоту, навеянную колдовским танцем Орирги. Он уже овладел этим искусством и даже научился видеть сны, в которых мнилась ему иная жизнь, иное существование, более яркое и полное, чем то, которое он вел наяву. Но, как было уже сказано, сон его был неглубок, и для пробуждения не понадобились магические средства – ничего похожего на алый жезл, черный нож, золотой браслет, зеленую чашу, синий бархат, белый камень и волшебную радугу Дайомы. Кончилась пурга, развеялись тучи, пригрело солнце – и теплые его лучи оживили голема. Идрайн очнулся, вспомнил, где находится, и посмотрел на господина.
Тот двигался с трудом, будто полузамерзший краб, и был темен и хмур. Разумеется, из-за своей женщины, чье мертвое тело лежало у погасшего костра. Чувства, которые их соединяли, оставались для Идрайна загадкой и поводом для раздумий, ибо голем ничего не знал о любви, не ведал счастья обладания и горестной муки потери. Повинуясь приказу, он передвинул сосновый ствол и долго следил, как господин непослушными руками бьет кремнем по огниву, высекает огонь, подбрасывает в него ветви, раздувает пламя. Потом костер разгорелся, и Идрайну стало ясно, что господин раскладывал его не ради тепла. Он опустил в огонь свою женщину и стоял рядом, пока тело ее не превратилось в горсточку праха и почерневших костей.
Смысл обряда был непонятен голему – как непонятны были слова проклятий и молитв, срывавшиеся с губ господина. Тот поносил богов на двадцати языках, то грозил им, то ревел дикие погребальные гимны, то в гневе скрипел зубами. Идрайн, никогда не видевший охваченного горем человека, следил за ним со странным чувством, напоминавшим недоумение.
Однако, не познав магию добра и волшебство печали, скрытые от лишенного души существа, Идрайн все-таки научился у господина многому – тому, что воспринималось не чувствами, а разумом.
Господин был жесток и беспощадно расправлялся с каждым, кто вставал на его пути. Господин верил лишь в свою силу, в мощь острой стали, в свое превосходство над врагом; всякий враг становился мишенью для его копья, поживой для клинка. Господин был резок, и в речах своих не щадил ни людей, ни богов; первые были ублюдками, лесными крысами, ослиным калом и блевотиной Нергала; вторые – за исключением, разумеется, Крома – сворой недоумков, захвативших власть над миром. Господин был хитер; если лживое слово, обман и притворство вели к цели быстрей оружия, он лгал, обманывал и притворялся – как, к примеру, на зингарском корабле. И, наконец, господин был вероломен, потому что дважды бросал Идрайна, никак не заботясь о дальнейшей его судьбе и о том, сумеет ли верный слуга выполнить повеления госпожи Дайомы и удостоиться ее награды.
Итак, Идрайн усвоил, что такое жестокость и самоуверенность, сквернословие и божба, хитрость и коварство, поскольку всем этим могло обладать существо без души. Он словно бы сделался слепком своего господина, но только черным, ибо не ведал о грани между жестокостью и воинской доблестью, не понимал различий между самомнением и осознающей себя силой, не знал, что есть хитрость и низкое коварство, а что – проявление истинного ума.
И, не догадываясь о всех этих мудреных вещах и тонких различиях, но обладая огромной силой, Идрайн сделался страшен.

ГЛАВА 11
УСАДЬБА, ОСТРОВ И ЗАМОК

Пятеро обитали в мире, и хоть был тот мир широк и просторен, приближались времена, когда каждому из пятерых полагалось отвоевать в нем свое место. Воистину неисповедимы пути судеб!

Серокожий прошел испытание!
Мысль об этом настраивала Аррака на благодушный лад – как всегда, когда предстояло развлечение. Снова и снова он прокручивал Б памяти одну и ту же картину: дочь Имира, танцующая на фоне белесого марева пурги; киммериец, уставившийся на нее выпученными глазами; его женщина, ничтожный прах земной, в страхе сжавшаяся у костра; и серокожий исполин, подпирающий спиной скалу. Орирга не сумела его зачаровать; он просто уснул, продемонстрировав полное равнодушие к прелестям снежной девы.
Итак, он остался жив. Киммериец, впрочем, тоже; почему-то Орирга решила разделаться лишь с его спутницей. Но женские дрязги Аррака не интересовали.
Дух Изменчивости предвкушал момент, когда сможет ускользнуть в новое тело. Эти бесконечные переселения и смены плотского облика являлись одной из причин, по которой Он получил прозвище Великого Ускользающего. Но знали о сем немногие – лишь божества, властвующие над земным миром, их ближние помощники и кое-кто из демонов, способных распознать Аррака под человеческой личиной.
На время Он расстался с любимейшими из своих занятий – с воспоминаниями о прошлом, с мыслями о собственном могуществе, с думами о том, когда же минет срок Его казни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101