Эмери были промышленниками. Фирма эта существовала шестьдесят лет, и Эмери считались в Чикаго аристократами. Они имели пристрастие ко всему английскому. Устраивали охоту с собаками, ошеломляя обитателей прерии пышностью и костюмами. У Эмери было обширное поместье над озером по соседству с поместьем Штормвуд. Они приехали к обеду с небольшим опозданием. Дирку приходилось видеть портрет старого Филиппа Эмери (Филиппа Первого, подумал он с иронией), и теперь, глядя на анемичное «третье издание», он пришел к заключению, что почтенный род вырождается. Миссис Эмери была белокура, похожа на изваяние и не привлекала ничьих взоров. Рядом с ней Паула была похожа на сверкающий темный бриллиант. Обед был превосходный, но, к изумлению Дирка, чрезвычайно простой. Немногим обильнее обедов дома, на ферме. Разговор за столом велся как-то отрывочно и был порядком скучен. «И эти люди владеют миллионами! – думал Дирк. – Миллионами! Вот этому Филу Третьему нет надобности корпеть над чертежами в конторе». Миссис Эмери доказывала, что важно установить наконец правильное произношение названий улиц Чикаго.– Ужасно, – горячилась эта дама, – мне думается, пора поднять этот вопрос и сделать что-нибудь. Надо учить правильному чистому произношению и взрослых, и детей в школах. Улицу Гете они называют Герти. Даже Иллинойс они произносят Иллиноиз.Она говорила очень серьезно, даже бюст ее поднимался и опускался от волнения. И торопливо, продолжая говорить, доедала свой салат. Глядя на нее, Дирк подумал, что полным блондинкам не следует горячиться: от этого у них некрасиво багровеет лицо.За бриджем, после обеда, Филипп Третий пытался, как достойный сын своего отца, выиграть у Дирка больше денег, чем Дирк мог позволить себе проиграть. Жена его негодовала на это, так как она была партнершей Дирка. Паула играла с Эмери, Теодор Шторм вошел ровно в десять и остановился, наблюдая за игрой. Когда Эмери уехали, хозяева и Дирк расположились у камина. «Выпьем чего-нибудь?» – предложил Шторм гостю. Дирк отказался, а хозяин смешал для себя порядочную порцию, затем другую. Виски не вызвало ни тени краски на его бесстрастном белом лице. Он почти не разговаривал. Дирк, молчаливый от природы, казался красноречивым в сравнении с ним. В молчании Дирка не было ничего тяжелого, угнетающего, а этот человек подавлял окружающих своей молчаливостью. Его большие белые руки, такое же лицо, его грузная фигура напоминали некую бескровную, безжизненную массу. «Не понимаю, как она выносит его», – подумал Дирк. Муж и жена Шторм, по-видимому, находились в отношениях вежливой и спокойной дружбы. Шторм наконец поднялся, извиняясь и объясняя свой уход усталостью. Когда он ушел, Паула заметила; – Ты ему понравился.– Очень важное сообщение, если оно правдиво, – попытался иронизировать Дирк.– Ну разумеется, важное. Он может помочь тебе.– Помочь мне – в чем? Я не прошу…– Но я хочу. Хочу, чтобы ты достиг успеха. Хочу, чтобы ты стал кем-нибудь. Ты можешь. В тебе что-то есть. То, что называют силой, что ли. И ты себя еще покажешь.– Что же, и это заметил твой супруг?– Теодор! Нет. Это…– Это ты, я так и думал. Что ж, у меня сила, а у него – деньги.– Ты можешь иметь и то и другое.Она нагнулась вперед. Глаза ее стали еще больше, сверкали нестерпимо. Ее руки, тонкие, смуглые, горячие руки, лежали на коленях. Дирк глядел на нее спокойно. Внезапно слезы выступили у нее на глазах.– Не гляди на меня так, Дирк!Паула откинулась снова в своем кресле, сжалась в комок. Она словно постарела в одну минуту.– Мой брак – одно недоразумение. Ты сам, конечно, это видишь.– Ты ведь знала, что так будет. Разве нет?– Нет. Да… О, не знаю, право. Да не все ли равно сейчас? Я не претендую на то, чтобы иметь влияние, как это говорят, на твою жизнь. Я просто люблю тебя – тебе это известно, – и мне хочется, чтобы ты был большим человеком, добился успеха. Это материнское отношение, я полагаю.– Я думаю, двое детей могли бы насытить материнские чувства.– О, я не могу приходить в экстаз от двух розовых комочков мяса. Я их люблю и все такое, но все, что им нужно, это – сон, и купание, и бутылки с молоком через определенные промежутки времени. Не могу я чувствовать себя удовлетворенной и гордой оттого, что имеются на свете эти два славных розовых зверька.– Так что же я должен делать, по-твоему, Паула?Она снова оживилась.– Все это так смешно. Все эти люди, у которых доход в тридцать, сорок, шестьдесят, сто тысяч в год, они ничего не стоят сами по себе. Да, правду сказать, немного стоят и те, что имеют только пять тысяч в год. Доктор, который посылал Теодору счет на четыре тысячи долларов каждый раз, когда рождался у меня ребенок, сделал не больше, уверяю тебя, чем сделал бы любой деревенский врач. Но он знал, что ему можно потребовать столько денег, потому что у него есть имя. Да что далеко ходить – возьми Фила Эмери! Он бы не сумел продать и ярда розовой ленточки какой-нибудь гимназистке, если бы его поставили за прилавок в его магазине. Посмотри на Теодора! Он только сидит, хлопает глазами и молчит. Но, когда надо, он протягивает свой жирный белый кулак и бормочет: «Десять миллионов или пятнадцать миллионов», и этого достаточно.Дирк захохотал, чтобы скрыть, что он заражается понемногу возбуждением Паулы.– Все-таки не так это просто, как тебе кажется, я думаю. Надо смотреть глубже.– Ничего не увидишь больше, уверяю тебя! Говорю тебе, я хорошо знаю всю эту компанию. Разве я не выросла в этой среде? Денежные мешки, экспортеры свинины и торговцы пшеницей и мануфактурой и керосином. Из всей этой толпы я уважала только одного деда. Он остался тем, чем был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80