Изредка, когда на нее нападал стих все убирать и перекладывать и платье попадалось ей на глаза, она гладила шершавой рукой его мягкие складки и, точно по волшебству, исчезала миссис Первус де Ионг уступая место Селине Пик, поднявшейся на цыпочки на ящике из-под мыла в сарае Оома, где вся Прерия, раскрыв рты, взирала на Первуса де Ионга, бросившего только что к ее ножкам десять долларов, десять долларов, нажитых тяжелым трудом. В иные минуты Селина не раз собиралась разрезать красное платье и употребить на что-нибудь куски или перекрасить его в черный или коричневый цвет и перешить или сделать из него рубашки для Дирка.Но она ничего этого не сделала.Нельзя сказать, чтобы за эти восемь-девять лет Селина, как она мечтала, добилась чудесных перемен на ферме. Правда, кое-что изменилось к лучшему, но ценой каких усилий! Женщина менее неукротимая давно бы впала в апатию. Дом был все-таки выкрашен, но в свинцово-серый цвет, потому что это было практично и дешево. Лошадей теперь было две, но вторая – с разбитыми ногами, слепая на один глаз старая кобыла, купленная где-то по случаю за пять долларов. Хозяин кобылы рассчитывал продать ее на шкуру за три доллара и рад был сбыть ее. Селина без ведома мужа совершила эту сделку, и Первус сильно бранил ее. Через месяц кобыла, отдохнув и подкормившись, стала тащить телегу не хуже прежней их лошади, но Первус все еще продолжал ворчать.Самым же большим достижением Селины был западный участок. Годы должны были пройти, чтобы осуществился ее план, о котором она толковала мужу в первый месяц их брака, да и то осуществился только частично. Она долго уговаривала Первуса позволить ей вложить свои собственные небольшие деньги в это дело, засадить негодный никуда, по его мнению, участок спаржей и ожидать три года дохода от него. Но в конце концов Первус был слишком занят своим бесконечным трудом и предоставил ей возможность проявить инициативу. Кроме того, он еще немножко был влюблен в свою живую маленькую, энергичную жену, хотя ко всем ее чудачествам относился весьма неодобрительно. Год за годом он делал свое дело в раз и навсегда установленном порядке, удовлетворяясь тем, что делает его так же, как до него делали его отец и дед. Он редко проявлял сильные чувства. Селине хотелось, чтобы муж был менее апатичным. Его не трогало, что другие опережают его во всем. Порою на Селину находило какое-то истерическое состояние безнадежности: она бросалась к мужу, ерошила ему жесткие волосы, уже начинавшие седеть, трясла его за широкие, спокойные плечи.– Первус, Первус! Хоть бы ты когда-нибудь вышел из себя. Да рассердись же или выкинь что-нибудь безрассудное. Разбей, что попадется под руку. Побей меня. Продай ферму. Убеги из дому. Что угодно, только не будь каменным!Все это говорилось, разумеется, не всерьез. Это был бунт ее живой и деятельной натуры против его инертности, привычки принимать вещи такими, как они есть, и все.– Что за глупые речи? – Он сонно глядел на нее сквозь табачный дым, блаженно попыхивая трубкой.Несмотря на то, что Селина работала так же тяжело, как любая жена фермера, одевалась так же просто и бедно, ничего не требовала для себя, муж продолжал смотреть на нее, как на некую роскошь, которую он себе позволил, на изысканную игрушку, приобретенную в минуту безумия. «Маленькая Лина» – звучало так бережно и одновременно снисходительно, что можно было подумать, будто ее балуют и лелеют. Да он, может быть, действительно так думал.Когда Селина заговаривала о современных методах обработки земли, о книгах по сельскому хозяйству, Первус либо забавлялся, либо приходил в раздражение. Линней, Бурбенк – о них он и не слыхивал. Агрономические институты называл глупостью…Он уверял, что Селина портит их мальчика. Частично, может быть, из ревности. «Вечно только мальчик да мальчик, ни о чем другом и не услышишь», – бормотал он, когда Селина принималась строить вслух планы относительно будущего Дирка или защищала его (иной раз и несправедливо). «Ты сделаешь из него мямлю, не няньчись ты с ним так». Время от времени Первус принимался закалять характер Дирка. Результат был довольно плачевный. Однажды дело чуть не окончилось драмой. Это было во время летних каникул. На песчаных холмах и в рощах вокруг Ай-Прери земля была сплошь покрыта темно-синим ковром совершенно уже спелой черники. Герти и Жозина Пуль отправились по ягоды и согласились взять с собой восьмилетнего Дирка, что было большой милостью со стороны таких взрослых девиц.Но последние помидоры на ферме де Ионгов совсем созрели, и их пора было снимать – крепкие, сочные, алые шары, предназначавшиеся для Чикагского рынка. Первус собирался снимать их в тот же день. И в такой работе мальчик мог бы помочь. На вопрос Дирка: «Можно мне за ягодами? Черника совсем созрела, Герти и Жозина идут сегодня», его отец отрицательно покачал головой.– Помидоры тоже уж спелые, и это важнее, чем твои ягоды. Вот всю эту полосу надо снять сегодня к четырем часам.Селина подняла глаза, взглянула в лицо мужа, потом на сына и ничего не сказала. Но в выражении ее лица можно было прочитать: «Ведь он – еще ребенок. Пусть бы шел за ягодами. Отпусти его, Первус».Дирк весь вспыхнул от огорчения и разочарования. Это было за утренним завтраком, день еще только занимался. Он глядел упорно в свою тарелку, губа у него дрожала, густые ресницы низко опустились на щеки. Первус поднялся, утерев рот рукой. Предстоял тяжелый день. «Когда мне было столько, сколько тебе теперь, Слоненок, я считал день очень легким, если только и надо было собрать помидоры с одной полосы».Дирк взметнул глаза на отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80