Здесь были рабочие, мелкие служащие, прислуга, учившиеся по вечерам. Они смотрели сначала на свою alma mater, как новобрачный, влюбленный и ослепленный радостью обладания, смотрит на свою подругу, ради которой он работал все годы своей юности, страстно ожидая того часа, когда соединится с ней! Университет должен был теперь вернуть им утраченную юность и дать еще нечто более ценное. Мудрость. Знание. Силу. Понимание. Они готовы были умереть ради этого и фактически почти умирали от лишений, работы через силу, от самоуничтожения.Они приходили, как верующие к алтарю. «Возьми меня! – кричали они. – Я прихожу со всем, что имею. Надежда, преклонение, жажда учиться, твердая решимость отдать потом жизни все знания, что мы возьмем у тебя. У нас позади – борьба, из которой мы вышли победителями, у нас горький опыт. Мы можем принести сюда, в эти аудитории, много ценного. И просим только хлеба – хлеба мудрости и знания».А университет вместо хлеба давал им камень. Профессора находили их чересчур жадными, любознательными и пытливыми. Чересчур требовательными, пожалуй. Они задерживали лекторов после лекции, задавая бесчисленные вопросы. Тысячи разнообразных вопросов и соображений бурлили в них и рвались наружу. И они имели обыкновение заводить в аудитории диспуты.«Так вот, я нашел, что этот случай в моей практике…» и так далее.Но профессор предпочитал поучать своих слушателей сам, без помощи таких практиков. Делиться своим опытом полагалось преподавателю с кафедры, а никак не студенту со своей студенческой скамьи. Всякое нарушение этих устоев встречало чаще всего глухое недовольство. Раздается звонок – и профессор спешит из аудитории. Вот и половина сегодняшних лекций позади!В первый год своего учения Дирк сделал ошибку почти для него фатальную: подружился с одной вольнослушательницей. Она была в одной с ним группе по изучению политической экономии и сидела всегда рядом с ним. Это была крупная, неуклюжая, жизнерадостная девица лет тридцати восьми с лоснящимся лицом, которое она никогда не пудрила, и густыми волосами, издававшими неприятный запах какого-то масла. У нее был покладистый и веселый характер, но платья ее представляли собой нечто ужасающее на взгляд молоденьких состоятельных студентов, и даже в холодную погоду на кофточке под мышками выступали большие пятна от пота. Девушка обладала тонким умом, быстрым, любознательным, гибким, настоящим умом юриста. Она отлично разбиралась в том какие лекции ценны и какие бесполезны. Никто лучше ее не справлялся с заданиями профессоров и не писал еженедельных докладов. Звали ее Швенгауэр, Мэтти Швенгауэр. Ужас!– Видите ли, – замечала она добродушно Дирку, – вовсе нет надобности вам читать все это. Я не так делаю. Вы узнаете ровно столько, сколько вам нужно, если прочитаете у Блейна страницы 256–273, у Жэкля – страницы 549–567. Остальное все не дает практически ничего.Дирк был ей благодарен за указания. Ее записи были всегда аккуратны и очень толковы. Она охотно давала списывать их. У них незаметно вошло в обыкновение вместе выходить из школьного здания и гулять по площадке перед университетом. Она иногда рассказывала о себе.– Ваши родные – фермеры! – Она с удивлением оглядела его хорошо сшитое платье, тонкие руки без следов грубой работы, щегольские ботинки и шапочку. – И мои тоже. Из Айовы. Я всю жизнь прожила на ферме, до двадцати семи лет. Мне так хотелось учиться, но у нас никогда не было денег на это, а уехать в город искать заработок мне нельзя было: я – самая старшая, а мама все хворала с самого рождения Эммы – это наша младшая. Нас девять человек. Мама страшно боялась, что я уеду, а Па соглашался. Но я не могла их оставить. Одно лето было такое жаркое и засушливое, и весь хлеб высох на корню, как бумага. На другой год было слишком много дождей и семена загнивали в земле. Так и сидела я на ферме. Ма умерла, когда мне минуло двадцать шесть. Наши ребятишки все успели к этому времени вырасти. Па женился через год вторично, а я ушла, нанялась к де Майнам в работницы. Я жила у них шесть лет, но мне мало удалось скопить – из-за моего брата. Он тоже уехал со мной, когда Па женился на Эджи. В Чикаго я попала пять лет тому назад. Нет, кажется, работы, которой бы я не переделала уже в моей жизни, только вот в угольных конях еще не работала.Все это Мэтти рассказывала просто и весело. Дирк почувствовал к ней симпатию и сочувствие.– Вы понятия не имеете, что для меня значит – быть наконец в университете!.. Все эти годы… Я только и мечтала, что об этом. Мне и теперь еще иногда кажется, что это сон, а не действительность. Я говорю себе: это я, я хожу здесь по лужайке, я – студентка, студентка в Мидвесте, и я иду на лекцию сейчас. Это не сон.Лицо ее, все лоснившееся от жира, было серьезным и умным, и хотелось забыть, что оно некрасиво.Дирк рассказывал матери о Мэтти. Он уезжал домой в пятницу вечером и оставался там до понедельника. Первая лекция в понедельник была в десять часов, и он успевал попасть в университет к этому времени.Селину глубоко заинтересовала история незнакомой девушки.– Не думаешь ли ты, что ее следовало бы пригласить проводить у нас субботу и воскресенье, Дирк? Она могла бы, если согласится, приезжать вместе с тобой в пятницу и уезжать в воскресенье вечером. Или оставаться до понедельника и возвращаться вместе с тобой. У нас ведь есть свободная комната, там так прохладно и тихо. Пила бы молоко; фруктов и овощей у нас сколько душе угодно. Мина испекла бы пирог и печенье из кокосовых орехов.Мэтти приехала как-то в пятницу вечером. Был конец октября – лучшее время в прериях Иллинойса. Воздух напоминал расплавленное золото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80