– Враки! – еще раз заорал Брито и, захлебываясь, продолжал: – Я знаю, кто распустил сплетню: владелец Кумеады! Все потому, что староста голосовал за другого кандидата! Но погоди… Я не я, если не переломаю ему кости! – Он размахивал кулаками, глаза его налились кровью. – Все кости переломаю!
– Да брось, чего ты расходился. Подумаешь! – унимал его Натарио.
– Кости переломаю! Зубов не соберет!
– Ох, успокойся, милый. Как есть лев! – нежно сюсюкал Либаниньо. – Не греши, золотой мой!
Поскольку речь зашла о Кумеаде, влиятельном человеке из оппозиции, в чьих руках было по меньшей мере двести голосов, священники заговорили о прошлых выборах и стали рассказывать друг другу всякие памятные случаи. Все они, за исключением падре Амаро, владели секретами предвыборной кухни и умели, как выразился Натарио, «испечь депутата, какого надо». Посыпались анекдоты; каждый спешил похвастать своими подвигами.
Падре Натарио во время последних выборов завербовал восемьдесят голосов!
– Вот это да! – ахнули все.
– И знаете как? Посредством чуда!
– Чуда?
– Да! Представьте себе!
Натарио сговорился с одним миссионером, и накануне выборов в приход пришли письма с неба, за подписью девы Марии, которая просила прихожан, стращая их адом и суля вечное спасение, чтобы они голосовали за кандидата правящей партии. Славно, а?
– Чистая работа! – восторгались священники.
Никто не удивился, кроме Амаро.
– Дети мои! – простодушно сказал аббат. – Вот бы мне догадаться. А я-то ходил по домам, обивал пороги! – И он прибавил с ласковой улыбкой: – Только одно и спасает: жертвуешь своим жалованьем…
– А также исповедь, – сказал падре Натарио, – исповедь много дает, тут можно действовать через женщин. Это дело верное.
Падре Амаро, до сих пор молчавший, сказал без улыбки:
– Но ведь исповедь – одно из важнейших таинств; использовать его для выборов…
Падре Натарио, у которого уже выступили красные пятна на щеках, брякнул, забыв свою обычную сдержанность:
– Неужто сеньор падре Амаро принимает исповедь всерьез?
Все замерли от удивления.
– Принимаю ли я исповедь всерьез? – переспросил падре Амаро, отшатнувшись и широко раскрыв глаза.
– Ну, ну! – зашумели священники. – Что ты, Натарио? Что ты, брат?
Падре Натарио, разгоряченный от выпитого, спешил объясниться, смягчить свои слова:
– Да послушайте, господа! Я вовсе не говорю, что исповедь – чепуха. Я не масон! Я только хотел сказать, что это средство, помогающее убеждать, помогающее узнавать, что происходит вокруг тебя, и тогда легче направлять вверенное тебе стадо в нужную сторону… С точки зрения церкви, исповедь – это оружие. Вот что такое исповедь: оружие!
– Оружие! – изумились сотрапезники.
Аббат укоризненно покачал головой:
– Эх, Натарио! Зарапортовался ты, брат! Это уж и не знаю что!
Либаниньо крестился, твердя: «Экий страх, экий страх, поджилки трясутся!»
Натарио раздражался все больше.
– Вы хотите меня уверить, что любой из нас, только в силу своего сана, в силу того, что епископ трижды возложил на него руки и сказал accipe, уже воплощает в себе Бога и сам становится Богом, чтобы отпускать грехи?!
– Конечно! – закричали все. – Конечно!
Каноник Диас процитировал, помахивая вилкой с насаженной на нее фасолью:
– «Quorum remiseris peccata, remittuntur eis». Такова формула. Формула – это все, душа моя…
– Исповедь заключает в себе самую суть священства, – заговорил Амаро, строго глядя в глаза Натарио и пытаясь вразумить его, как забывчивого школяра, – перечитайте святого Игнатия! Перечитайте святого Фому!
– Так его! – закричал Либаниньо, подпрыгивая на стуле. – Так его, милейший падре Амаро! Стукните по башке этого нечестивца!
– Эх, господа! – вскричал Натарио, раздраженный до крайности тем, что ему противоречат. – Ответьте мне на один вопрос (он рывком повернулся к Амаро): вот вы, например, только что позавтракали, съели ломтик поджаренного хлеба, пили кофе, выкурили сигаретку, потом пошли в исповедальню; вы озабочены своими домашними делами, думаете о том, что денег не хватает; у вас болит голова или бурчит в животе – и что же: вы воображаете, что вы Бог и можете отпускать грехи?
Этот довод поставил всех в тупик.
Каноник Диас, положив вилку, воздел руки к небу и с шутовской торжественностью возопил:
– Hereticus est! Он еретик!
– Hereticus est! Вот и я говорю, – буркнул падре Амаро.
Но в этот миг Жертруда внесла блюдо с рисовой запеканкой.
– Не будем спорить об этих высоких материях, – предложил миролюбец-аббат, – займемся лучше запеканочкой. Жертруда, подай-ка нам ту бутылку портвейна!
Натарио, перегнувшись через стол, все еще метал в Амаро копья своих аргументов:
– Отпускать грехи – значит проявлять силу благодати. Благодать есть атрибут Бога; ни у одного автора вы не найдете ни слова о том, что благодать может передаваться какому-либо лицу. Следовательно…
– Я могу выдвинуть сразу два возражения… – кричал Амаро, подняв палец, как подобает в Богословской полемике.
– Ох, дети мои, милые! – стонал аббат. – Оставьте этот спор, вы даже не слышите, как чудно рис пахнет!
Успокоив их, он налил каждому портвейна, наполняя бокалы медленно, по всем правилам искусства.
– Тысяча восемьсот пятнадцатого года! – приговаривал он. – Такое вино не каждый день доводится пить.
Чтобы оценить его должным образом, сотрапезники поуютней раскинулись на старых кожаных креслах, подняли бокалы, полюбовались вином на просвет; потом пошли тосты. Первый тост провозгласили за аббата. Тот бормотал:
– Весьма польщен… Весьма польщен!
На глаза у него даже слезы навернулись.
– За здоровье его святейшества Пия Девятого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168