Сан-Жоанейра, изумленная до крайности, отважилась спросить:
– Вы говорите серьезно, падре Натарио?
Натарио возмутился:
– Серьезно ли я говорю?! Вот так вопрос! Неужто я стал бы шутить с отлучением от церкви, милейшая сеньора? Спросите у сеньора каноника, шучу я или не шучу!
Все взоры обратились к канонику, этому неисчерпаемому кладезю церковной премудрости.
Тот, сразу впав в менторский тон – наследие давней семинарской привычки, – заявил, что коллега Натарио совершенно прав. Кто наносит побои служителю церкви, зная, что тот облечен саном, ipso facto предается анафеме. Так гласят каноны. Это так называемое латентное, или молчаливое, отлучение; оно не требует ни специального постановления папы или епископа, ни соответствующего церемониала; оно действительно само по себе и достаточно, чтобы все верующие считали обидчика отлученным. И обращаться с ним следует как с таковым: сторониться и его, и всех предметов, ему принадлежащих… Нанесение побоев священнику, продолжал каноник внушительно, считается столь тяжким преступлением, что булла папы Мартина V, ограничившая случаи молчаливого отлучения, сохраняет его для тех, кто оскорбляет действием служителя церкви… И каноник привел другие буллы, а также Уложения Иннокентия IX и Александра VII, апостолические энциклики и другие грозные документы; он гремел латынью и совсем запугал старух.
– Так гласит наше вероучение, – заключил он, – но лично я считаю, что не стоит устраивать из-за этого переполох…
Дона Жозефа сейчас же накинулась на него:
– Но мы не можем рисковать своей душой из-за того, что тут разбрасывают по столам отлученные предметы!
– Уничтожить все это! – засуетилась дона Мария де Асунсан. – Сжечь! Немедленно сжечь!
Дона Жоакина Гансозо оттащила Амелию к окну и стала допрашивать, нет ли в доме других вещей, принадлежавших ее бывшему жениху. Оглушенная Амелия призналась, что где-то у нее в комоде лежит его носовой платок, перчатка и плетенный из соломки портсигар.
– Все сжечь! – закричала в исступлении сеньора Гансозо.
Столовая гудела от крика старух, обуреваемых благочестивой яростью. Дона Жозефа Диас и дона Мария де Асунсан твердили упоительное слово «огонь». Амелия и старшая Гансозо переворошили все ящики в комоде, перерыли белье, ленты, чулки, разыскивая преданные анафеме предметы. Сан-Жоанейра, напуганная и удивленная, жалась к канонику, взирая на эти приготовления к новому аутодафе в ее мирной столовой; каноник, проворчав что-то себе под нос насчет «инквизиции в частных домах», уютно расселся в кресле.
– Пусть почувствуют, что неуважение к сутане не проходит безнаказанно, – тихо объяснял Натарио на ухо Амаро.
Соборный настоятель одобрил его кивком; он был чрезвычайно доволен этим взрывом праведного бешенства, которое свидетельствовало о любви к нему набожных дам.
Но доне Жозефе не терпелось. Она схватила «Панораму», обернув руку концом шали, чтобы не оскверниться, и закричала в комнату, где продолжались лихорадочные поиски:
– Ну, нашли?
– Да! Все здесь!
Сеньора Гансозо выбежала в столовую, победоносно держа на весу портсигар, перчатку и носовой платок. Дамы с оглушительным гомоном повалили на кухню. Сан-Жоанейра как хозяйка дома последовала за ними, чтобы посмотреть, что там произойдет.
Оставшись одни, трое священников переглянулись – и захохотали.
– В женщинах сидит какой-то бес, – философски заметил каноник.
– Нет, ваше преподобие, нет! – сделав озабоченное лицо, возразил Натарио. – Я засмеялся только потому, что со стороны все это действительно выглядит несколько забавно. Но чувства наших милых дам заслуживают всяческого одобрения. Они доказывают преданность духовным пастырям и отвращение к нечестивцу… Это прекрасное чувство.
– Да, чувство это прекрасно, – внушительно подтвердил Амаро.
Каноник встал.
– Если бы конторщик попал сейчас к ним в лапы, ли, пожалуй, и его бы сожгли… Я не шучу. Моя сестренка как раз для этого и создана. Торквемада в юбке!
– И она по-своему права! – рассудил Натарио.
– Нет, не могу! Я должен посмотреть на экзекуцию! – не выдержал каноник. – Это надо видеть своими глазами!
Трое священнослужителей отправились на кухню и остановились в дверях. Дамы толпились у очага, освещенные ярким пламенем, отблески которого причудливо играли на шалях и мантильях. Руса стояла перед плитой на коленях и дула изо всех сил на огонь. Переплет «Панорамы» уже оторвали, и почернелые, ссохшиеся клочья страниц, сверкая искрами, взмывали вверх, увлекаемые током воздуха, и кружились среди светлых языков пламени. Только лайковая перчатка не хотела гореть. Тщетно ее подпихивали щипцами в самую середину пламени. Она обуглилась, скорежилась в морщинистый комок, но не воспламенялась. Ее сопротивление выводило старух из себя.
– Все потому, что она с правой руки, совершившей злодеяние! – бесилась дона Мария де Асунсан.
– Дуй на нее, девушка, дуй сильней! – советовал из-за двери каноник, веселясь от души.
– Ах, братец, сделай милость, не зубоскаль над серьезными вещами! – крикнула дона Жозефа.
– Э, сестрица! Или ты думаешь, священник хуже тебя знает, как сжечь нечестивца? Какие претензии, однако! Дуйте посильней! Дуйте посильней!
И тогда, доверившись опыту сеньора каноника, Гансозо и дона Мария присели на корточки и тоже начали дуть. Другие с безмолвной улыбкой удовлетворения следили блестящим, жестоким взглядом за перчаткой, наслаждаясь истреблением нечисти, неугодной господу. Огонь трещал, взвивался с веселой яростью в разгаре своей древней очистительной миссии. Наконец среди раскаленных головешек не осталось ни единого следа «Панорамы», платка и перчатки нечестивца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168