Ба, сегодня тут собрались сливки общества!
Голос этот принадлежал необыкновенно длинному молодому человеку с желтым, худым лицом, кудреватым начесом на лбу и усами а-ля Дон Кихот. Когда он улыбался, во рту его на месте передних зубов зияла темная дыра. В глубоко сидящих обведенных синими кругами глазах тускло светилась какая-то баранья меланхолия. В руках он держал гитару.
– Ну, как ваши дела? – спросили его хором.
– Плохо, – уныло ответил он, садясь. – Боли в груди, кашель.
– Значит, рыбий жир не помогает?
– Э! – Он безнадежно махнул рукой.
– Я знаю, что вам нужно! – заявила дока Жоакина Гансозо. – Поезжайте на Мадейру!
Он захохотал с неожиданной веселостью.
– Поехать на Мадейру! Славно придумали, дона Жоакина Гансозо. Вы умеете пошутить! Вот так совет чиновнику, который на восемнадцать винтенов в день кормит жену и четверых детей… На Мадейру!
– Как поживает милая Жоанита?
– А что ей делается! Слава Богу, здорова. Толстеет, аппетит отличный. Вот дети, особенно двое старших, те болеют. Да еще и прислуга свалилась; лежит, головы не поднимает. Уж одно к одному! Что поделаешь? Надо терпеть! Надо терпеть! – заключил он и пожал плечами.
Затем он вдруг повернулся к Сан-Жоанейре и хлопнул ее по колену:
– Как живете-можете, матушка игуменья?
Все засмеялись, а дона Жоакина Гансозо объяснила новому священнику, что молодого человека зовут Артур Коусейро, что он завзятый остряк и обладатель прекрасного тенора: никто в городе не поет романсы лучше него.
Руса принесла на подносе чай. Сан-Жоанейра, разливая его, приговаривала:
– Идите к столу, милые мои, чай крепкий, душистый. Брала в лавке у Соузы…
Артур подносил дамам сахарницу, каждый раз повторяя свою неизменную шутку:
– Если кисловато, подбавьте соли!
Старухи прихлебывали чай с блюдца мелкими глоточками и заботливо выбирали себе самые поджаристые сухарики. Некоторое время в столовой слышался сосредоточенный хруст; чтобы уберечь платья, гостьи предусмотрительно разложили на коленях носовые платки.
– Не хотите ли сладкого, сеньор падре Амаро? – сказала Амелия, подавая ему блюдо со сластями. – Все самое свежее, только что из кондитерской.
– Благодарствуйте.
– Возьмите вот это. Называется «небесный клубочек».
– Ну, если небесный… – ответил он с улыбкой и, не отрывая от Амелии глаз, взял кончиками пальцев сладкий шарик.
После чая сеньор Артур обычно не отказывался что-нибудь спеть. На рояле, возле пюпитра с открытыми нотами, горела свеча. Как только Руса унесла поднос, Амелия пробежала пальцами по пожелтевшим клавишам.
– Что же будем сегодня петь? – спросил Артур.
Посыпались заказы:
– «Вольный стрелок»! «Любовь за могилой»! «Неверный»! «Навеки»!
Каноник Диас проговорил в своем углу сонным голосом:
– Нет, Коусейро, лучше спой: «Дядя Козме, ух, плутяга!»
Дамы запротестовали:
– Фи! Уж вы придумаете, сеньор каноник! Что за идея?
Дона Жоакина Гансозо вынесла решение:
– Все это вздор. Спойте что-нибудь чувствительное, чтобы сеньор падре Амаро мог оценить ваш талант.
– Да! Да! – подхватили все хором. – Да, Артур, что-нибудь чувствительное!
Артур прокашлялся, сплюнул в платок, изобразил на своем лице глубокую меланхолию и запел:
Прощай, мой ангел! Расстаюсь с тобою…
Это был романс «Прощай», песня романтического пятьдесят первого года. В ней говорилось о расставании влюбленных в лесу пасмурным осенним вечером; герой, внушивший роковую страсть, бродил, отверженный людьми, по берегу моря, и волосы его развевались на ветру; в романсе фигурировала также одинокая могила в дальнем краю и девы в белых одеждах, приходившие плакать над ней при лунном свете…
– Ах, как красиво! Какая красота! – вздыхали слушатели.
Артур пел с чувством, со слезой; но в промежутках, пока шел аккомпанемент, он улыбался на все стороны, и в зиявшей у него во рту яме мелькали остатки гнилых зубов. Немного взволнованный грустной мелодией романса, падре Амаро курил, стоя у окна, и смотрел на Амелию; она сидела против света, и ее тонкий профиль был как бы обведен светящейся чертой, мягко круглившейся на груди; Амаро следил не отрываясь за плавным движением ее ресниц; они то поднимались, когда девушка взглядывала на ноты, то опускались, когда она переводила глаза на клавиатуру. Жоан Эдуардо стоял рядом и перевертывал страницы.
Но вот Артур, прижав одну руку к груди и воздев другую вверх полным страсти и скорби жестом, пропел последнюю строфу:
Когда-нибудь от этой жизни горькой
Я отдохну под каменной плитой.
– Браво! Браво! – закричали со всех сторон.
А каноник Диас тихонько сказал молодому коллеге:
– Да! В чувствительном роде он не имеет себе равных!
Потом зевнул во весь рот:
– Признаться, у меня в животе весь вечер крабы дерутся.
Наступило время садиться за лото. Каждый выбрал свои излюбленные карточки; дона Жозефа Диас, поблескивая скупыми глазками, возбужденно трясла мешком с бочонками.
– Садитесь здесь, сеньор падре Амаро, – сказала ему Амелия, указывая на стул рядом с собой. Он заколебался; но остальные отодвинулись, освобождая ему место, и он сел, слегка краснея и застенчиво кладя в банк свой взнос.
Вскоре воцарилась напряженная тишина. Каноник начал сонным голосом выкликать номера. Дона Ана Гансозо спала в углу, слегка похрапывая.
Лампа была затенена абажуром, и головы играющих оставались в полутьме; зато в ярком кругу света, на темной скатерти, четко выделялись карточки, замусоленные от частого употребления, и костлявые руки старух, перебиравшие стеклянные фишки. На открытом рояле оплывала свеча, горя ровным, прямым пламенем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168