За высокий рост и худобу, а также за грустный и задумчивый вид ему дали кличку «дядя Аист».
Однажды Амелия нечаянно назвала его так и сейчас же прикусила губу, ужасно смутившись.
Старик улыбнулся.
– Ничего, милое дитя, ничего. Можешь звать меня дядей Аистом… Что тут плохого? Аист и есть!
В ту зиму не переставая дул юго-западный ветер и лили дожди; холод и сырость замучили бедняков. Много голодающих семей обращались в епископскую канцелярию за хлебом. Дядя Аист приходил давать урок в полдень; с его синего зонта стекали на лестницу струйки воды; он дрожал от холода, и когда садился, то стыдливо прятал от глаз хозяйки ноги в продранных намокших башмаках. Он жаловался, что у него стынут пальцы и из-за этого он не может попасть на нужную клавишу и даже писать в конторе.
– Руки костенеют… – грустно говорил он.
Когда Сан-Жоанейра заплатила ему. за первый месяц занятий, старик купил толстые шерстяные перчатки.
– Как славно, дядя Аист! Теперь вам тепло! – радовалась Амелия.
– Я купил их на ваши деньги, милое дитя. Теперь буду копить на шерстяные носки. Благослови вас Бог, милое дитя!
На глазах его выступили слезы. С того дня Амелия стала «его дорогим маленьким другом». Старик посвящал ее во все свои дела: делился своими заботами, говорил, как тоскует по дочери, описывал день своей славы, когда в бытность соборным органистом в Эворе он при самом сеньоре архиепископе, облаченном в алую мантию, аккомпанировал хору, исполнявшему «Laus perenne».
Амелия не забыла про носки для дяди Аиста и попросила декана подарить ей пару мужских шерстяных носков.
– Что такое? На что тебе мужские носки? – спросил он, расхохотавшись.
– Мне нужны шерстяные носки, крестненький!
– Не слушайте ее, сеньор декан! – сказала Сан-Жоанейра. – Что это еще за выдумки?
– Нет, слушайте, слушайте! Мне нужны носки! Вы не откажете, правда?
Девочка обвила руками шею крестного, глядя на него умильными глазками.
– Ах, маленькая сирена! – смеялся декан. – Ты подаешь надежды! Из нее выйдет настоящий демон!.. Хорошо, будут тебе носки. – И он дал ей два пинто на покупку.
На следующий день носки уже лежали наготове, завернутые в бумагу, на которой было надписано самым красивым почерком: «Моему дорогому дяде Аисту от любящей ученицы».
Несколько дней спустя учитель появился у них еще более желтый и осунувшийся, чем всегда.
Старик улыбнулся.
– Сколько мне платят, милое дитя? Очень мало. Четыре винтена в день. Но сеньор Нето немного помогает мне…
– А вам хватает четырех винтенов?
– Куда там! Разве этого может хватить?
Послышались шаги матери. Амелия приняла позу прилежной ученицы и начала старательно и громко выводить свои сольфеджио.
Когда учитель ушел, девочка пристала к матери и упрашивала ее до тех пор, пока она не согласилась кормить дядю Аиста завтраком и обедом в те дни, когда он приходил на урок. Постепенно между девочкой и старым музыкантом установилась самая задушевная близость. Бедный дядя Аист, живший в безотрадном одиночестве, пригрелся в тепле нежданной дружбы. Общение с Амелией заменяло ему женскую ласку, которую так ценят старые люди; здесь он нашел и трогательную заботу, и мягкие переливы голоса, и предупредительность сестры милосердия; Амелия была единственной почитательницей его таланта; она с глубоким интересом слушала его рассказы о прежних временах, о древнем эворском соборе, так горячо им любимом; всякий раз, когда речь заходила о какой-нибудь религиозной процессии или церковном празднике, старик вздыхал:
– Нет, вот в Эворе!.. Там все иначе!
Амелия занималась музыкой усердно: это было самое лучшее, самое возвышенное в ее жизни; она уже знала несколько контрдансов и песен старинных композиторов. Дона Мария де Асунсан удивлялась, почему учитель не разучивает с ней арии из «Трубадура».
– Красивая вещь! – говорила она.
Но дядя Аист знал только классическую музыку, наивные и нежные песни Люлли, забытые менуэты, цветистые, полные благочестия мотеты добрых католических времен.
В одно прекрасное утро дядя Аист заметил, что Амелия бледна и невесела. Она со вчерашнего вечера жаловалась на нездоровье. День был хмурый и очень холодный. Старик хотел было уйти.
– Нет, нет, дядя Аист, – возразила она, – лучше поиграйте.
Он снял пелерину, сел и сыграл какую-то простую, но необыкновенно грустную мелодию.
– Как это хорошо! Как хорошо! – твердила Амелия, стоявшая у рояля.
Когда пьеса кончилась, девочка спросила:
– Что вы играли?
Дядя Аист пояснил, что это начало пьесы «Размышление», сочиненной одним его другом, монахом-францисканцем.
– Бедный! Сколько он выстрадал!
Амелия пожелала узнать подробности. Усевшись на табурете-вертушке и плотнее укутавшись в шарф, она упрашивала учителя:
– Расскажите, дядя Аист, ну расскажите!
Оказалось, что в юности автор этой музыки страстно полюбил одну монахиню; эта обреченная любовь свела несчастную в могилу; она скончалась в своей келье, а он, от горя и тоски, постригся в монахи…
– Я так и вижу его лицо…
– Он был красив?
– Необыкновенно. Юноша в цвете сил, из Богатой семьи. Однажды он пришел ко мне в собор, когда я играл на органе, и сказал: «Посмотри, что я написал», – и подал мне лист нотной бумаги. Начиналась мелодия в ре миноре. Он сел и стал играть… Ах, милое дитя, что это была за музыка! Но я помню только самое начало.
И взволнованный старик снова повторил грустную мелодию «Размышления» в ре миноре.
Эта история весь день не выходила у Амелии из головы. Ночью у нее сделался жар, в бреду ей являлась фигура монаха-францисканца, возникавшая из темноты у органа в эворском соборе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168