Всему, должно быть, свое время. Теперь же он весь во власти пушкинской поэзии. Он пишет на стихи Пуш­кина романс за романсом. Его не смущает, что многие из этих стихотворений живут уже в музыке других современни­ков. Даргомыжский, как всегда, по-своему претворяет слово поэта.
На что, казалось, неодолимо воздействие Михаила Глин­ки на молодого музыканта, и все-таки Александр Даргомыж­ский совсем иначе, чем Глинка, написал романс на пушкин­ское стихотворение «Ночной зефир». На фоне таинственно-мрачного испанского пейзажа построил он драматическую сценку, где действуют как живые лица горделивая красави­ца испанка и пылкий ее кавалер-гидальго с неизменной спутницей ночных серенад - гитарой...
А уж если с Глинкой дерзает состязаться Александр Сер­геевич, то с другими сочинителями - тем более. Даже если распеваются на всех перекрестках их песни и романсы, на­подобие хотя бы тех, что сочиняет Михаил Лукьянович Яков­лев. Когда-то думалось: где тягаться с Михаилом Яковлевым ему, Александру Даргомыжскому. А вот стихотворение Пуш­кина «Вчера за чашей пуншевою», что Яковлев первым поло­жил на музыку и сам пел в присутствии поэта, обернулось у Даргомыжского сценкой-диалогом двух разных по харак­теру героев: меланхолического юноши, тоскующего о своей милой, и лихого вояки-гусара.
Или по всей России знают яковлевскую песню «Буря мглою небо кроет», иначе говоря, «Зимний вечер». А Дарго­мыжскому та пушкинская «Буря» слышится не как бесхитростная лирическая песенка, но как широкая музыкальная картина русской вьюги, сквозь которую порой, будто огонек, вспыхивающий в снежном мареве, пробивается ласковый че­ловечий голос...
Лучшие романсы Даргомыжского, написанные им в то время, элегия «Я вас любил», «Юноша и дева», «Верто­град» и многие другие вдохновлены поэзией Пушкина.. А Даргомыжскому все мало. Ему хочется создать нечто круп­ное, достойное памяти первого поэта России, как это уже сделал Михаил Глинка в своем музыкальном эпосе - опере «Руслан и Людмила».
Даргомыжский заранее предвидит, что против его произ­ведения на пушкинский сюжет восстанут те же силы, что яростно ополчались против самого Пушкина и Глинки. Алек­сандр Сергеевич имеет при этом в виду высшие официальные круги России. Это они преследовали и Пушкина и Глинку за направление их искусства, за его народность. Те же круги, едва ли еще не с большей злобой, обрушиваются теперь на все передовое русское искусство.
Но ничто не поможет мракобесам и душителям народа. Тщетны попытки повернуть Россию вспять. Теперь в России поднимаются и зреют, несмотря на тягчайший гнет, новые си­лы. Нарастает недовольство среди крепостных крестьян. Да­же охранители незыблемых устоев - российские жандар­мы - хорошо понимают, что крепостное состояние России - все равно что пороховой погреб, - только поднеси огонька! Недаром каждый день летят в столицу донесения: то тут, то там по крышам помещичьих усадеб гуляет «красный петух». Весь дух народа направлен к одной цели - освобождению.
Но мало того, что непокорствует народ. Ему сочувствуют всевозможные смутьяны-литераторы. Главная, видите ли, за­дача отечественной словесности, заявляют они, обличение язв российской действительности. Объявим-ка поход против мертвых душ!
А возглавил этот поход не кто иной, как Николай Василь­евич Гоголь, и, вместо боевого знамени, в руках у него поэма «Мертвые души», да комедия «Ревизор», да повести «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего», в которых писатель поднял голос в защиту попираемых маленьких людей.
- Гоголь дал совершенно новое направление нашей сло­весности. Положил основание новой школы в литературе. С полным правом можно назвать эту школу натуральной по од­ному тому, что без прикрас показывает она жизнь со всею повседневностью, короче, жизнь в натуре, какова она есть!
На сходке у знакомого литератора Александр Сергеевич Даргомыжский услышал эти слова из уст бледного, худощавого человека лет тридцати с острой русой бородкой и строгим, умным лицом.
Не в первый раз доводится Даргомыжскому в домах у общих приятелей встречать Виссариона Белинского. Правда, мимолетны их встречи - не любит Виссарион Григорьевич многолюдных сборищ. Но каждое, пусть и краткое слово вла­стителя дум нового поколения разносится по всей России. А все, о чем пишет в своих статьях Белинский, относится не к одной литературе: По крайней мере, так думает Алек­сандр Даргомыжский. Новому, гоголевскому направлению по­следует все русское передовое искусство. Музыка в том чис­ле. И он, Даргомыжский, готов первым встать под знамя но­вой школы.
- Но, господин Даргомыжский, - в недоумении пожал плечами некий ревнитель «чистого» искусства, - позвольте вам заметить: истинный музыкант творит ласкающие слух мелодии и благозвучные гармонии. Может ли, однако, он вдохновляться изображением низких предметов, которыми наводнена ныне отечественная словесность?
- Для музыки, которая ставит своей целью рассказы­вать людям правду, не может быть предметов низких, - сухо возразил Александр Сергеевич.
- Вот как! - насмешливо воскликнул собеседник. - Уж не собираетесь ли, по следам господина Гоголя, изобразить в музыке какого-нибудь захудалого писца или титулярного советника вроде Поприщина или Акакия Акакиевича Башмачкина?
- Почему бы и нет? - отвечал Даргомыжский.-Дру­гое дело, что безмерно трудно возвыситься до Гоголя. Но если удастся мне когда-нибудь дать в музыке портрет чело­века повседневного, буду счастлив. Если, услыша мою му­зыку, люди скажут: «Это писано с натуры», - сочту слова их за высшую себе награду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45