Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боево­го критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, кото­рый с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слу­шают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Алек­сандр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Тол­стой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный за­граничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ива­новича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответ­ное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за гра­ницу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-ли­бо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой по­тери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в по­следние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгла­сив себя поборниками его искусства. А теперь та же моло­дежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомыш­ленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возгла­вить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музы­кальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Ста­сов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяи­ну дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаи­ла Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечест­венной культуры. Разносторонне образованный человек, вы­дающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные на­родные начала, кто смело бо­рется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Та­ким было для Стасова искус­ство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные вре­мена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начер­тавшему на своем знамени де­виз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музы­кальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присое­динились к Стасову, наделен­ному этим шутливым прозви­щем, члены содружества пере­довых музыкантов Цезарь Ан­тонович Кюи и Милий Алек­сеевич Балакирев.
На Балакирева, талантли­вейшего композитора, пиа­ниста и дирижера, еще Глин­ка возлагал большие надеж­ды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на ого­нек к Даргомыжскому эти му­зыканты.
А однажды следом за ни­ми переступил порог гости­ной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щеголь­ском мундире, правда, с весь­ма скромными погонами пра­порщика.
- Мусоргский Модест Пет­рович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хо­зяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжско­го, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых ни­когда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Сте­пановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому ост­роумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее рас­положение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с го­дами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степа­нов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает урод­ства российской действительности со смелостью, право, до­стойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно ска­зать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла! Чудом сочту, если ускользнут эти куплеты от бдительного ока цензуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45