И это уже самая животная, самая физическая, самая
плотская любовь. В этом смысле даже и она бескорыстна. При видимом эгоизме
даже и она всегда готова на жертвы, даже и она никогда не боится трудов и
лишений; даже и эта любовь полна безумства самоотдания и самопожертвования .
Но что же сказать о любви чистой и ясной, о любви идейной, о любви к
Родине? Она бескорыстна, но это потому, что и всякая любовь бескорыстна (или
она не есть любовь). Она готова на жертвы, но это потому, что нет любви без
жертвы и подвига, нет любви без самоотверженности и самоотречения. Любовь к
Родине тоже мечтает войти в некую общую жизнь, в жизнь родного и народного,
и раствориться там, найдя себя в этом саморастворении. Любовь к Родине
открывает глаза человеку на то, что не видно ему обычно, что не видно никому
чужому и что вызывает насмешку у равнодушных и сытых. Но такова любовь
вообще. Любящий всегда видит в любимом больше, чем нелюбящий; но прав -- он,
любящий, а не тот, равнодушный, ибо любовь есть познание.
Отвратительно видеть и наблюдать сытое равнодушие вокруг великого
предмета; и умилительное, волнующее, восторгающее чувство, когда видим
подвиг и самоотречение ради великого и любимого. Но даже и не нужно любимому
быть великим. Любят люди не за что-нибудь. Любовь не сделка, не договор, не
корыстный обмен вещами, не юриспруденция. Любящий любит не потому, что
любимое -- высоко, велико, огромно. Родители любят детей и дети любят
родителей не за высшие добродетели, а потому, что они друг другу родные.
Благородный гражданин любит свою Родину также не за то, что она везде и
всегда, во всем и непременно велика, высока, богата, прекрасна и пр. Нет. Мы
знаем весь тернистый путь нашей страны; мы знаем многие и томительные годы
борьбы, недостатка, страданий. Но для сына своей Родины все это -- свое,
неотъемлемое свое, родное; он с этим живет и с этим погибает; он и есть это
самое, а это самое, родное, и есть он сам. Пусть в тебе, Родина-Мать, много
и слабого, больного, много немощного, неустроенного, безрадостного. Но и
рубища твои созерцаем как родные себе. И миллионы жизней готовы отдаться за
тебя, хотя бы ты была и в рубищах.
Раньше мы пришли к выводу, что нет осмысления жизни вообще, если нет
осмысления того общего, чему служит жизнь, откуда она порождается и во что
она погибает, ибо иначе--абсолютная бессмыслица и бессодержательное вечное
повторение мимолетных жизней, и пустая, тоскливая, тупая смена сплошных
рождений и смертей. А теперь мы приходим к выводу, что нет осмысления и для
каждой отдельной жизни, если она не водружена на лоне общего, если она не
уходит корнями в это родное для нее общее, если не любит этого общего, то
есть если она не жертвует себя для этого общего, не отрекается от себя ради
вожделенной и сокровенной для всякого чужого взора Родины.
А отсюда и выход из того мучительного тупика, в котором пребывали мы,
мучаясь загадкой судьбы. Разве не судьба, думали мы, то, что человек родится
и умирает? Разве не какая-то внешняя и страшная, а главное, безличная сила
управляет человеческой жизнью, слепо терзая ее в разных направлениях и не
давая человеку ровно никакого о себе знания? Да. Повторяем: если окунуться в
жизнь с головой, если не видеть ничего, кроме непосредственной жизни, если
не становиться выше жизни, то жизнь есть судьба, самая буквальная и
настоящая, самая мрачная, бессмысленная, безжалостная, все-сокрушающая и
неотвратимая судьба. Но все дело в том, что непосредственная жизнь не есть
наша последняя действительность. Все дело в том, что сквозь неясные, мутные
и едва различимые завесы жизни проступают строгие и вечные, но свои и родные
лики родного и всеобщего. Сквозь трагедию сплошных рождений и смертей
светится нечто родное и узорное, нечто детское, да и действительно детское,
даже младенческое, то, ради чего стоит умирать и что осмысливает всякую
смерть, которая иначе есть вопиющая бессмыслица.
Человек родился. Кто не видит дальше непосредственной жизни, тот обязан
считать это действием судьбы. Но кто знает и любит то родное и всеобщее, что
его породило, тот рад своему рождению, тот благодарит жизнь за свое
рождение, тот считает свое рождение своим счастьем и своей волей, тот
стремится выявить и выражает сознательно и вольно то, что ему жизнь дала до
его сознания и без его воли.
Человек умирает. Тот, кто не видит ничего кроме жизни и кто ослеплен ее
непосредственным явлением, тот переживает свою смерть как ужас, как
трагедию, как бессмыслицу. Но тот, кто знает и любит то свое родное и
всеобщее, которое его породило и теперь -- со смертью -- принимает его в
свое лоно, тот считает свою смерть нужной и своевременной, тот рад
жизненному труду, борьбе, страданиям и радостям, рад и тому, что так или
иначе он выразил себя и выявил себя, так или иначе раскрыл, развернул свою
природу, рад жизни и спокоен перед смертью, завершившей положенный ему
судьбою удел. Воля жизни есть воля человека, стремление рода и Родины есть и
стремление отдельного человека, данность извне есть интимнейшее
самоутверждение самого же отдельного человека: разве при таких условиях
остается еще какое-нибудь место для судьбы, разве это не есть победа над
судьбой, над жизнью и даже над смертью, разве это не есть победа над
трагедией общечеловеческой жизни? Судьба -- там, где непонятное и сильное,
необозримое и могущественное врывается по неизвестным причинам в понятное,
сознательно построенное, любимое и вообще человечески обозримое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36