И что она думает о нем?
Прищурившись, Том смотрел на небо, почти очистившееся от облаков. Собаки прыгали у его ног, на ходу он гладил их и что-то говорил. Энни поняла, что ее отношение к нему – такое же, как прежде.
Принимая душ в его маленькой ванной, она ждала, что ее вот-вот охватит чувство вины или раскаяния, но ничего подобного. Ее беспокоило только одно: как он отнесся к тому, что случилось? Простые туалетные принадлежности, лежавшие у раковины, вызвали у нее нежность – ведь это были его вещи. Энни почистила зубы щеткой Тома. На стене висел большой махровый халат синего цвета. Энни надела халат, с наслаждением вдыхая знакомый запах, и вернулась в комнату.
Когда она входила, Том уже раздвинул шторы и смотрел на улицу. Он повернулся на шум, и Энни вдруг вспомнила, что похожая сцена произошла в Шото, в тот день, когда Том приехал, чтобы вынести свой окончательный приговор относительно Пилигрима. На столе стояли две чашки с дымящимся кофе.
– Я сварил кофе, – сказал он, глядя на нее с чуть заметной тревогой.
– Спасибо.
Энни взяла чашку двумя руками – как пиалу. В этой большой комнате они смотрелись как гости, приехавшие на вечеринку раньше других. Он кивнул, указывая на халат:
– Тебе идет. – Энни с улыбкой отхлебнула – кофе был крепкий и очень горячий. – В доме есть ванная и поприличней…
– Твоя – просто чудо.
– Это Смоки приезжал. Совсем забыл позвонить ему.
Они замолчали. Где-то у реки заржал конь. Том выглядел таким несчастным, что Энни вдруг испугалась. А что, если он скажет: прости, мы совершили ошибку, давай все забудем.
– Энни?
– Что?
Он нервно сглотнул.
– Я хочу, чтобы ты знала. Что бы ты ни чувствовала, что бы ни думала, как бы ни поступила – я все приму с радостью.
– А что чувствуешь ты?
– Что люблю тебя. – Он улыбнулся и слегка пожал плечами – от этого беспомощного движения у нее чуть не разорвалось сердце. – Вот и все.
Энни поставила чашку на стол и подошла к нему; они крепко прижались друг к другу, так крепко, будто весь свет ополчился против них, желая разлучить.
До возвращения Грейс и Букеров оставалось четыре дня и четыре ночи. Одна длинная цепь «сейчас». И надо жить только ими, думала Энни, не вспоминая о прошлом и не загадывая на будущее. И что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни послала им судьба, эти дни навсегда останутся с ними – впечатанные в сознание и в сердце.
Они опять и опять любили друг друга – пока солнце, обойдя дом, вновь не остановилось на них, узнав старых знакомцев. И тогда, лежа в объятиях Тома, Энни сказала ему, о чем мечтает: снова очутиться в горах – в том месте, где они впервые поцеловались и где теперь могли быть совсем одни, и судьями им пусть будут горы и небеса.
Они перебрались через речку незадолго до полудня.
Пока Том седлал коней и укладывал на вьючную лошадь походный багаж, Энни отправилась на машине в речной домик – переодеться и взять кое-что из вещей. Оба брали с собой еду. Кроме того, хотя Энни ничего не говорила, а Том ни о чем не спрашивал, было ясно, что ей нужно позвонить мужу в Нью-Йорк и сочинить правдоподобный предлог для отсутствия. Тому нечто подобное надо придумать для Смоки, который был несколько огорошен постоянными изменениями планов Тома.
– Так ты решил проведать скот?
– Да.
– Один или…
– Со мной поедет Энни.
– Ага. Ясно. – Воцарилось молчание, и Том понял, что Смоки уж что-то сообразил.
– Прошу тебя, Смоки, никому ни слова.
– Конечно, Том. Обещаю – могила.
Смоки сказал, что приглядит за лошадьми. Том знал, что во всем может положиться на него.
Перед отъездом Том пошел к загонам и выпустил Пилигрима пастись с молодняком – этих коней он недавно стал приучать к узде. Обычно Пилигрим сразу несся прочь, но сегодня, стоя у ворот, провожал Тома взглядом, пока тот не дошел до того места, где оставил оседланных лошадей.
Том отправлялся в горы на той же чалой с рыжиной кобылке, что и в прошлый раз. Сев в седло и взяв за поводья Римрока, он двинулся к речному домику. Оглянувшись, Том с удивлением обнаружил, что Пилигрим все так же стоит у ворот и смотрит ему вслед: словно почувствовал, что в их жизни произошла перемена.
Энни спустилась к нему на тропу почти сразу же.
Трава на лугу за переправой стала за это время сочной и высокой: скоро сенокос. Ноги лошадей путались в высокой траве. В тишине слышалось только поскрипывание седел.
Том и Энни долго молчали, но молчание это было легким. Энни уже многое знала об этой земле, об этих травах и цветах. Но, возможно, она молчала не потому, что знала теперь все названия, а просто они перестали иметь для нее значение. Ведь важны не названия вещей, а их сущность.
Когда солнце стало сильно припекать, они остановились у того же водоема, что и прежде, напоили лошадей и сами немного перекусили – тем, что захватила с собой Энни, – хрустящими хлебцами, сыром и апельсинами. Энни очистила свой апельсин с одного раза, не отрывая ножа и превратив кожуру в одну извивающуюся змейку, и очень смеялась, когда Тому не удалось это повторить.
Они пересекли плоскогорье, где цветы начинали увядать, и теперь уже вдвоем поднялись на вершину горы. На этот раз оленей там не было, зато они увидели вдали, примерно в полумиле, несколько мустангов. Том шепнул Энни, чтобы она остановилась. Мустанги стояли против ветра и не чуяли всадников. Это было семейство из семи кобыл, пятеро – с жеребятами. С ними паслись два жеребца, еще слишком молодых, чтобы отделиться от родичей. Главу семьи – огромного мустанга – Том раньше не видел.
– Какой красавец! – восхитилась Энни.
Жеребец был действительно великолепен. С мощной грудью, замечательной осанкой, крепко сбитый – весил он не меньше тысячи фунтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119