Бери, пока дают.
Я наполнил стакан водкой, залил её в свой запальчивый организм, хрумкнул малосольным огурчиком и гордо сообщил, что не нуждаюсь в подачках.
— Ну, нахал, — возмущаясь, всплеснула руками. — Сколько тебе надо?
— Миллион, — икнул я.
Увы, вечеринка не удалась — Мая вздохнула, молча покрутила пальцем у своего виска, затолкала денежную пачечку в сумочку и удалилась, как дама высшего света из грязного борделя. И правильно сделала — таких дураков на свете всего двое: я и мой друг детства.
Оба мы живем иллюзиями и вполне счастливы, плутая в своих заблуждениях, как в зарослях цепкого терновника, веточки которого, помнится, кроваво впивались в лоб сына Божьего, распятого за грехи человеческие.
ОН терпел — почему бы и нам не потерпеть? Вера дает свободу, ибо верить значит быть правым.
Утром я решал единственный вопрос: брать на кладбище аутиста или нет? С одной стороны — надо, с другой — поймет ли Илья то, что будет происходить? Какое ему дело до смерти старшей сестры, коль живет в придуманном мирке? Потом решил: надо таки взять с собой, чтобы все было по-людски.
Обнаружив в шкафу малоношеный костюм отца и чистую рубаху, предложил Илюше. Тот, умытый и побритый, приоделся и стал походить на вполне нормального гражданина своего больного отечества.
— Класс! — сказал я. — Теперь с тобой, дружок, можно выходить в свет. Только постарайся больше молчать. Молчание — золото. Ты меня понял? Вижу, что понял. Тогда — вперед!
ООО «Лаванда» во главе с одноименной колоритной руководительницей сдержали слово — никаких проблем не возникло: к двум часам по тихому полудню все было закончено.
Провожать Лидию пришло несколько бывших одноклассниц, помятых мужьями и жизнью, и тушинские соседи. Вася Сухой обещался приехать, да так и не вырвался из капкана своих бандитско-деловых побоищ.
Покойная походила на куклу, и казалось, что, если её поднять из короба гроба, то откроет глаза. Павлин Павлинович Павлов сказал несколько слов у могилы — трафаретных, как кладбищенские таблички, размытые дождем. Илья стоял рядом со мной и никаких чувств не испытывал. Очевидно, он даже не понимал сути происходящего? А если понимал, почему смотрел на мертвую старшую сестру с равнодушием пня? Видимо, в его, аутистском, мире не существовало такого понятия, как смерть.
Потом могильщики замахали лопатами, и скоро образовался холмик из буро-мокрого глинозема. Его прикрыли венками, установили металлическую табличку с фамилией и цифрами, обозначающими год рождения и год смерти. Никогда не подозревал, что подобное может происходить так буднично, спокойно и как-то по-домашнему.
На ритуальном автобусике мы вернулись в город, шумный, загазованный, нервно пульсирующий автомобильными потоками.
Поминки прошли на скорую руку — дела и заботы уходящего дня беспокоили живых куда больше, чем чужая нетленность.
— Как будем жить дальше? — спросил Илью, когда к вечеру остались одни. — Изреки этакое… вечное?
Аутист сидел за столом и перебирал пазлы, как хозяйка крупу. Услышав обращение, отвлекся от занятия, глянул на меня философским оком и проговорил:
— Вы смотрите вверх, когда жаждете возвышения. А я смотрю вниз, потому что возвышен.
Я был уставшим, нетрезвым, смотрел, кстати, перед собой, и поэтому не обратил должного внимания на эти слова. Впрочем, в любом другом состоянии не обратил бы внимания на эту запредельную заумь. Мало ли что мелет малый из параллельного мира? Я просто плюхнулся на кровать и уснул сном праведника, уверенного в незыблемость привычного хода вещей.

III
Новый день начинался с привычных звуков под окном — в нашем дворе находилось пять металлических мусорных контейнеров, выкрашенных в ядовитый зеленый цвет. Они стояли внутри трех высоких кирпичных стенок, напоминающих крепостной форпост, и все это местечко обзывалось жильцами просто помойка.
Если бы я владел высоким красным слогом, то непременно сочинил бы поэму про эту помойку. Поэма о помойке — это в духе нашего времени!
О, какие только здесь страсти не бушевали: опрятные пенсионеры писали письма в Правительство об антисанитарных условиях проживания и получали галантерейные отписки, съемщики ходили в пикеты, требуя выставить баки вон со двора, люди мира (бомжи) устраивали меж собой космические войны за право первыми ковыряться в блевотно-питательной массе и старом хламе.
А сколько раз общественная параша горела, чадя удушающими продуктами горения. Пожарные расчеты заливали её водой и с проклятиями уезжали до следующего подлого подпаливания. Дворники РЭУ любили её обустраивать, мажа кирпичные стенки в гашеную известь, а сами контейнеры — в вышеупомянутую едкую зеленку. А по ночам молодежь, гогоча, метала пустые бутылки в баки, где хороводились влюбленные коты и кошки.
Словом, без помойки жизнь нашего двора была бы скучна и буднична. Помойка — наше все, сказал бы современный поэт и был бы прав.
Однако главное действо происходило ранним утром, когда жильцы дрыхли в счастливых грезах. Два раза в неделю приезжал мусоросборщик — механический монстр с лебедкой и платформой. Рев мотора, удары металла о металл, высокопрофессиональный мат, — это поднимало лучше всех будильников мира.
Именно так и начинался новый день, который стал для меня и моего друга детства стержневым в нашей дальнейшей судьбе. Правда, этого мы с Ильей не знали, и поэтому вели себя как обычно. И привычно.
Бегемотно зевая, я поначалу отправился в ванную комнату, затем на кухню, где наблюдался хозяйственный ералаш, напомнивший о вчерашних поминках.
Эх, Лидия-Лидия, что же нам, оставшимся на льдине бытия, делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105