Его не было, когда находился в беспамятном свободном полете. Он происходил в мутноватой и беспредельной субстанции. Не находился ли я в отстойнике, куда попадают проблемные, скажем так, души. Не завис ли в буквальном смысле слова между небом и землей? А вдруг возникла полемика меж лучистым нашим Всевышним и вечным его саркастическим Оппозиционером в кармином кушаке? Спорили-диспутировали-полемизировали, да так и не решили, куда отправить мою грешную душу. И в результате: возвращена она в прежнее место проживания, как дембель домой после армейской службы.
Почему? Думаю, я ещё не сыграл своей главной роли в данной драматической постановке, и великие Демиурги вновь вытолкали меня взашей на освещенные сценические подмостки.
Резкий свет в глаза: две военизированные фигуры, решившие полюбопытствовать моим полутрупным состоянием.
— А ты бодрячок, служба, — смеются. — Подъем, — берут под руки. — Сам ножками топай. Топ-топ, топает малыш, — издеваются.
Тревожа битый скелет, поднимаюсь на ноги. Каморка без окон покачивается корабельным кубриком. Меня подталкивают к умывальнику. Подставляю голову под клювик крана, освежая воспаленные мозги и разбитое лицо.
Пью живую хлорированную водицу и, с каждым глотком наполняясь жизненной энергией, ярюсь от желания мстить. Су-у-учье племя! Растерзаю до молекулярных! до кровавых! до шариков! Разорву в клочья! Раздеру в шматье! Вырву кишки и намотаю на карданный вал своей ненависти-и-и! И-и-их!
Мои враги совершили единственную и непоправимую ошибку: коль начинаешь забивать тушинского оболтая, забивай его до могильной трухлявой доски. В противном случае, он начнет действовать сам, и так, что смерть для многих покажется желанной и несбывшейся мечтой.
— Вперед! — начинается движением: выходим в коридор, он выкрашен в казенный цвет переспелого персика, но кадки с вьющими южными растениями, тематические панно на стенах и полустертые ковровые дорожки утверждают, что это местечко имело отношение к культурному времяпрепровождению и отдыху руководящего состава органов внутренних дел. — Веселее-веселее, — говорят в спину. — И не думай бежать, пристрелим. И нам ничего не будет.
Болваны не понимают, что спешить мне отсюда пока нет смысла, вначале нужно вскрыть тему и глянуть на противника, чтобы точно знать, кто подлежит ликвидации. Зачем брать лишний грех на душу? Каждое убийство уничтожает тебя, как бессмысленные желания бальзаковского аристократического пустоцвета сокращает шагреневую кожу.
Поднимаемся по лестнице. Судя по мглистым сумеркам за окнами, уже вечер. Как известно, официальные следователи после восемнадцати часов прекращают работу, чтобы на скорую руку тяпнуть водочки в кабинетах, закусить её крабовыми палочками и поспешить к женам и любовницам для полуобморочного забытья в подножьях их прелестных влажных двухножьев.
Значит, мы имеем внеурочную работу? Кто у нас такой старательный служака? Лица мне известные или неизвестные? И главное, что им надо от меня? Неужели покушаются на мой миллион? Миллион $ за возвращение в привычную жизнь? Цена хороша, господа, спору нет, да в отличие от заметной телесной немощи мое состояние души, признаюсь, духовноподъемно.
Так я устроен: чем больше бьют, тем злее и сильнее становлюсь. Стервенею, как скунс, брат мой меньший, на коего наступила зазевавшаяся туристка из пихтовой Оклахомы. Зверю до большой до североамериканской пихты, что беда случилась нечаянно: он вгрызается зубами в сапожок дурищи и не отпустит её уже никогда. Только смерть кого-нибудь из них двоих…
М-да. Не будем думать о плохом. Если мои мозги ещё не выплеснули из ведра, которое на плечах, в цинковое, значит, надо жить, размышлять и действовать.
Кажется, мое предположение о санатории оказалось верным. Именно здесь я и нахожусь. В этом окончательно убеждаюсь, когда меня заводят в комнаты номера: люберецкие ковры, мытищинская люстра, казенная мебель производства БССР (б), телевизор «Радуга», холодильник ЗИЛ, плотные ивановские шторы. Не квасные патриоты ли здесь временно проживают? А вот и они — сидят за столом, точно на собственных поминках.
Их двое, молодые, с рыхлыми плечами и со стандартными следовательскими бесцветными лицами. Один из них больше лысоватенький, а второй с рыжеватыми усиками. Увидав меня, переглядываются не без удивления: мол, кто это в гости пожаловал такой красивый?
— Что с тобой, Мукомольников? — интересуется лысоватенький не без участия в голосе.
— Спал, — отвечаю я, — а на меня канделябр… — и емким народным словцом объяснил падение предмета на весь мой неосторожный организм.
— Бо-о-ольшой канделябр, — покачивает головой усатенький. — Как настроение?
— После подсвечника бодрое, — говорю. — Пожрать бы? — Проявляется мой хамский пролетарский характер. — И выпить?
— Молодец, — хвалят. — Почему уверен, что будем пить?
— Если не бьют, значит пьют.
Мои новые знакомые добродушно посмеиваются: малый-то не пропадет, сукин сын. И по телефону делают традиционный заказ: балычок, шашлычок и две бутылки водки. Со стороны кажется, что друзья решили отметить нечаянную встречу под соснами.
— Можешь, меня называть Юрием Петровичем, — представляется лысоватенький. — А его Германом Петровичем, — указывает на усатенького.
— А звание какое? — любопытствую.
— Хорошие люди, — улыбаются. — Хорошее такое звание: хорошие люди.
— И я хороший?
— Ты лучше всех, — смеются.
— Тогда почему на меня шандал упал?
Мои собеседники вновь оптимистически смеются: дружище, не повезло, ты просто оказался не в том месте и не в то время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105