Тени и световые сполохи искажают его. И мне кажется, что на её лице — маска. Сейчас это маска деловой женщины, принявшей некое решение.
— А куда мы? — спрашиваю.
— К нам, — отвечает. — На дачу. Отдохнем. Переведем дух.
— И что?
— И за работу, товарищи.
— Какую работу?
— Наш уговор остается в силе, — морщится. — Бабушка выжила из ума.
— И убила дедушку, — истерично посмеиваюсь я. — Нет, с меня хватит. Думаю, Илюше тоже.
— Ты не прав, Слава.
— И потом: я дал слово СБ не играть на валютной бирже. Никогда в жизни.
— Ничего, — ощеривается. — Мы с ними договоримся.
— Нет, я сказал!
Больше не произносим ни слова, лишь я называю место, куда нам с Илюшей надо — Тырново.
Через полчаса праздничный собачий лай встречал героев. И Жанна-Жаннэт встречала. Лучше бы она этого не делала. Выйдя на крыльцо, стояла в свете фар — полуголая в лилово-ажурном, французско-нижнегородском нижнем белье. Ё-е`! Зрелище было на любителя, право.
И черт с ним, живем, как можем! И принялся вытаскивать из авто аутиста. И когда это делал, услышал шипение и даже вздрогнул — змея? Потом услышал тихий голос, шипящий от ненависти:
— И ты меня меняешь на эту корову?
— Лучше корова, — изрек я не без мстительного удовольствия, — чем кобра.
— Что? — её красивое лицо исказилось от бессилия и злобы. — Суки, вас надо давить и давить! Давить и давить!
— А ты крутоверцер! — заорал вслед авто. — И жить тебе так вечно!
— Господи, откуда вы, ребятки? — набегала Жанна.
— Оттуда, — рявкнул я. — Корова ты, Жаннэт, корова!
— Зато я вас люблю, — ответила нелогично, подставляя покатое плечо под аутиста. — Я знала, что вы вернетесь. Какие вы, мои дорогие…
— Ладно, пошли, — буркнул я, — жопцаца тырновская.
И мы вошли во дворик, залитый желтым светом луны. И запах родного хлева был мне приятен. И даже проклятые комары казались милыми.
Потом мы опустили Илюшу в качалку и он, открыв глаза, проговорил:
— Ыыы!
И в этом бессмысленном, казалось, звуке я услышал изречение великого философа: «Когда оканчивается государство, начинается человек…»
Именно так и было с нами — мы сидели на краю прекрасного мира и каждый чувствовал себя…
Через день мы хоронили нашего друга Васю Сухого. Был солнечный день, и шумели солнечные деревья. Кладбище было подмосковное Богородское, и вокруг него было много солнечных деревьев. Казалось, что весь мир соткан из солнечных деревьев. Единственно, что задевало: под этими солнечными деревьями горбились могилы, их было много, этих могил. Так много, что возникало впечатление: до горизонта — одни могилы.
Потом мы поехали в Тушино, чтобы взять вещи Илюши для дачно-тырновского удобного его проживания.
Ехали на стареньком автомобильчике — «дедушке» советского е` автомобилестроения. И надо такому случиться — у ипподрома «москвичок» заглох.
— Ыыы, — сказал Илюша, указывая на гипсовых коней у центрального входа.
— Лошадки, лошадки, — понял я. — Тут лошадки бегают наперегонки.
— Может, хочет посмотреть лошадок? — правильно предположила Жанна.
И я решаю: пока буду возиться с мотором, пусть друзья сходят на публичное зрелище.
Оставшись один, открываю капот. К счастью, засорился только жиклер. Ручным насосом удается его продуть, и машина готова в путь.
Ан нет — должно, сладкая парочка увлеклась красивым зрелищем, и не шла. Пришлось идти мне.
Ипподром жил своей нервно-возбужденной жизнью: синели легкие летние небеса, зеленело зеленое поле, темнел влажноватый круг, по которому носились упряжки, на них прыгали жокеи маленького росточка и в жакетках кислотного цвета, радиоголос объявлял номера и смешные прозвища лошадей, публика держала в руках программки и спорила, на какой номер лучше ставить.
Это был странный и незнакомый мир — для меня. Нельзя сказать, что он привлекал, однако был мил и приятен для глаза. Человеческие страсти — что может быть интереснее?
Обнаружив парочку на трибуне, протиснулся к ним. Жанна рассматривала публику, а публика — её. Илюша покачивался, как сомнамбула:
— Белая. Белая. Белая, — повторял.
Я более внимательно смотрю на старт и обнаруживаю невзрачную кобылку в упряжке. По цвету она — белая.
— Что с Илюшей? — спрашиваю Жанна. — Бормочет и бормочет.
— Может, хочет, чтобы мы поставили на белую лошадь? — предполагаю я.
— Ыыы, — соглашается аутист. — Белая. Белая. Белая.
— А чего давайте, — хлопает в ладоши простушка. — На беленькую. Восьмой номер.
— Доходяга она, — басит кто-то со стороны.
— Белая. Белая. Белая, — настаивает на своем аутист.
— Тьфу ты, — плюю в сердцах. — Илюха, все сначала, что ли?
— Белая. Белая. Белая, — мой друг начинает заметно нервничать.
И я сдаюсь. Ведь такого не может быть, чтобы аутист обладал даром уникального предвидения всех мыслимых и немыслимых игр, связанных с денежными ставками?
Не может! Тогда черт с ним — пожертвую вощеными последними бумажками, затырканными в заначке, и на этом прекратим балаган. Навсегда.
Когда Жанна удалилась делать ставку на лошадь № 8, я присел рядом с другом:
— Илюша, давай договоримся. Нам чужого не надо и свое не отдадим. Играем в последний раз.
— Белая. Белая. Белая, — миролюбиво повторял.
— Слава Богу, тут мало цветов, — проговорил. — Ни красных, ни синих, ни зеленых.
— Белая. Белая. Белая.
Меж тем по ипподрому была объявлена готовность «один» к старту. Публика заволновалась. Я тоже: где там Жанна-Жаннэт наша?
— Готово, — набегала, держа в руке бумажную четвертушку.
Ударил гонг. Как говорится, по ком звонит колокол? Лошади замесили тростниковыми ногами. Жокеи запрыгали в своих упряжках, как чертики. Публика взревела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105