Молодые девушки редко
нравятся самим себе. Фотография - не зеркало, к ней другое
отношение, и порция неприязни обязательно достается фотографу.
Впрочем, может быть, вполне заслужено. Чего-то он, значит, не
уловил. Какого-то прекрасного момента. И не оправдание, что
такие моменты - редкость, что их караулят, как пугливую синюю
птицу. Вот и карауль, коли снимаешь! Выслеживай! И нечего
оправдываться и объяснять. что жизнь - не фотография. И
что плакать красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и
рыдания принято называть плачем. А разудалое человеческое
гавканье - смехом.
Словом, когда я хочу просто отдохнуть и развеяться,
фотоаппарат остается дома, на верхней полке моего специального
фотошкафчика, а я подставляю плечи под парадный пиджак и
плетусь к зеркалу.
- Полезай, полезай! - говорю я своему упирающемуся
костюму. Моему костюму в зависимости от обращения дают самый
разный возраст - от трех до двадцати лет. То есть, после
чистки и глажки - выглядит он года на три - не больше, а вот
после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы - на все
двадцать.
По старой привычке все же заглянул в шкафчик, но в
обществе громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок
фотобумаг и черных рулонов отснятой пленки фотоаппарат
чувствовал себя более комфортно, чем у меня в сумке. Это было
очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
В общем так или иначе я оказался в гостях - за столом, в
пиджаке и без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто:
Василий Грушин. Он мне нравился, я ему тоже, хотя друг дружку
мы понимали с трудом. Он был серьезен и верил в принципы, я
тоже был серьезным, но, что такое принципы, не знал. Он мечтал
переустроить мир к лучшему и на собственном примере неустанно
доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я
опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту
любил. Любил, но не уважал, и за это он, кажется, уважал меня.
Грушин был крупным начальником, его баловали подарками,
улыбками и комплиментами. Я ему ничего не дарил и улыбался
только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне нравился, и он
про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
Однажды я зашел к нему на работу и застал за странным
занятием. Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина.
Здоровый малый перетаптывался у него в кабинете и с туповатой
растерянностью повторял:
- Мой дядя... Дядя самых чистых правил...
- Честных, - мягко поправлял его начальственный Грушин.
- Чего?
- Честных, а не чистых, хоть честь и чистота - тоже,
конечно, в некотором роде... Ммм... В общем продолжай...
Чуть позже в кабинет заходили секретари, водители,
бухгалтера и тоже бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина
Грушин поощрял премиальными.
- Зачем им это нужно? - спросил я его.
- Ты спрашиваешь об этом меня?
- Ну да!
- Спрашиваешь, зачем людям нужен Пушкин?
- Да нет же! Но при чем тут они?
- Ты не считаешь их за людей?
- Тьфу ты!..
На этом наш разговор завершался. И чаще всего таким
образом завершалось большинство наших бесед. Но мы друг друга
любили. Я считал, что Грушины бессильны переделать мир, но я
не сомневался, что он держится на их плечах. Сам Грушин,
должно быть, думал про меня, что я правдив и сострадателен.
Этих качеств ему вполне хватало, чтобы относиться ко мне с
симпатией. Вполне возможно, что причины своего неравнодушия мы
просто выдумали. На чем держится дружба и недружба? Наверное,
как и любовь, на чем-то смутном и по-человечески неразрешимом.
Словом, я сидел в гостях у Грушина и отдыхал от себя
самого. Шел второй час отдыха, и несмотря на гул заздравных
тостов и бесед я чувствовал себя немного окрепшим.
Пасюк, сосед Грушиных, парень с голосом, не нуждающимся в
мегафоне, тыкал меня кулаком в бок и радостно кричал в ухо.
- Вся жизнь - сплошное представление. Времена Ренессанса
- театр. То, что сейчас, - цирк. Мы, майн либер киндер,
зрители, посасывающие леденцы. Все, что от нас требуется, -
сидеть на законном месте и не возбухать. К кулисам, - желтый
от табака палец Пасюка мотался перед самым моим носом, - ни
под каким видом не приближаться! Табу, майн либер! Что там за
ними - нас не касалось и не касается. Сиди и аплодируй.
- А если я не хочу?
- Чего не хочешь?
- Аплодировать.
- Значит, свисти. Ногами топай. Желаешь помидором
порченым воспользоваться, - пожалуйста! Хочешь спать, -
тоже не возбраняется.
- Но допустим, я вознамерился узнать правду. То бишь,
чуточку больше того, что нам показывают на сцене. Как же
возможно постигнуть правду, оставаясь на месте?
- Только так ее и постигают! - палец Пасюка вновь пришел
в назидательное движение. - Кстати! Какой правды ты возжелал?
Может, закулисной?.. Так я тебе еще раз повторю: вселенная
познается не круговым обстрелом и не методом скверного
сюрприза, вселенная познается погружением вглубь. А если тебя
интересует, к примеру, что там у тебя булькает и пульсирует
под кожей, так тут, паря, ничего занимательного: мозги,
кишочки и прочая неаппетитная размазня. Заглянуть, конечно,
получится, но понять - ты все равно ничего не поймешь. На людей
надо глядеть извне! И то - лишь в случае, если они прилично
одеты, с носовым платком в карманчике и капелькой дорогого
одеколона на виске. Пойми, без всего этого мы - довольно- таки
невзрачные создания.
- Отнюдь, - сосед, сидящий напротив, тонко улыбнулся. - К
некоторым такие сентенции, вероятно, не подойдут.
- Сентенции... - Пасюк отмахнулся от тонкостей соседа и
вновь задышал над ухом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25