Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме… Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.— Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.— Вечная гонка по горам и долам? — замечает он с кислой миной.— Ну да! — отвечаю. — Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.— До свидания, — говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму:— Ведите себя благоразумно!Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время.В этот момент в Службе полный штиль.Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом…Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии…Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль… Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались…Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку…Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.Как поется в песне: “Мы сделали это, почти не подумав!"Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках…О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине…Дом сто двадцать. Это здесь.Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.После короткого колебания захожу в дом… Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.— Че вы хотите? — спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.— Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.— Он окочурился, — непочтительно говорит она.— Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.— Четвертый этаж, слева.С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.— Спасибо! — говорю я. — Ваше здоровье…Поднимаюсь по лестнице. Три этажа — это большой подъем!Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше.Похож на туберкулезника… Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных… Тонкие руки дрожат.Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.— Месье?..— Здравствуйте, — говорю я. — Это квартира месье Бальмена?— Да…— Полиция…Он в испуге отшатывается.— Господи!— Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.— Нет, — отвечает, — я его друг…В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь… Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение…— Друг или жена? — спрашиваю я в лоб.Новый испуганный жест “дамочки”.Но педики любят, когда их немного встряхивают.— О, господин инспектор! — жеманничает он.— Комиссар, — поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.— Мы можем поговорить, да? — спрашиваю.— Разумеется. Проходите!Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого.Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок… Странный туалет для траура…— Как ваше заглавие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31