Ну, будешь мне отвечать?
— Буду.
— Где Сорик-оглу, знаешь?
— Знаю, он велел мне принести ему молока, сыру, сливок и молодого барашка. Я к нему ходил.
— Где он?
— На летовке.
Схватил я его за плечи, давай трясти.
— Задумаешь нас морочить — смотри у меня!
— Не-е, зачем морочить! Как пирушка у аги с именитыми гостями, так он на яйлу подымается, от своих жен подале.
- Ладно. Сколько там человек в дозоре? Сколько собак?
— Когда ага пирует, людей своих в оба отсылает, жен да детей сторожить. Наверху с ним от силы человека четыре будет. Однако собак лютых не счесть.
— Собаки тебя признают? Пойдут за тобой, если покличешь?
— Пойдут.
Погремел я золотом в поясе.
— Теперь слушай, коли собак к ручью заманишь и всех перетопишь, а после нас в дом проведешь, это золотишко все твое будет.
Чирк спичкой и к глазам его золото подношу. Запылало оно перед ним желтым пламенем, и в глазах его огонек разгорелся.
— Ты чей, ага? — спрашивает.
— А тебе зачем?
— Да затем, что за душегубство ответ держать будем. Достанет у тебя силы раба оборонить?
— Я из Дерсима.
— Тогда страшиться нечего. До Дерсима ни одна рука не дотянется. Твой я с потрохами.
Заставил я его поклясться мне в верности двенадцатью имамами, отвязал от столба, отправились мы с ним на летовку.
Гляжу —чабан свое дело знает. Козьими тропами нас повел, глухими ущельями, с подветренной стороны, чтоб собаки наш запах не расчуяли.
Засветились наверху огни дома. Чабан говорит:
— Я пойду собак заманю, а вы тут обождите. Джемшидо ему руку на плечо положил.
— Смотри же, брат. От клятвы не отступись!
— Как отступиться, бабо! Кто великую клятву преступит, того Хызыр в камень оборотит!
— Вперед Хызыра мы из тебя кишки выпустим, заруби на носу!
Сунул чабан под мышку два круглых хлеба для собак и в темноту канул.
Делать нечего, стали мы ждать. Сказать легко, а ждать каково! Джемо рядом муки принимает, я — стой, жди. А чабан словно как провалился. Все нет
его и нет. Ночь морозная стоит. Звезды свечами в небе запылали. От них светло кругом, как днем.
Стоим, прислушиваемся, как ночные звери на охоте: не покатится ли камешек, не затрещит ли сучок? И мышь бы от нас не ускользнула. Слышим — чабан идет. Дух перевел и говорит:
— Собак я всех порешил. Заодно и дом обошел. У караульных в комнате свет не горит. Должно, спать залегли. Из большой комнаты крики, шум, игру на сазе слыхать.
Не поверил я ни одному его слову. Все они, продажные, на одно лицо! Оставил я одного человека у ручья с лошадями. Говорю чабану:
— Иди впереди!
С ружьями наперевес бесшумно по мягкому снегу двинулись. Вот уж слышно: саз бренчит, зурна надрывается. Собак не слыхать, не соврал чабан. А то бы давно уже забрехали.
Подходим к дому. Стоит он на самом краю пропасти, с трех сторон крепкой стеной огорожен. Большая дверь во двор колючей проволокой опутана. Изнутри на засов замкнута. Указал нам чабан, где сподручней на стену залезть. Вскарабкались мы вместе с ним на стену — весь двор как на ладони, белый снег под звездами ровным светом сияет. И дом хорошо видать, и комнату для караульных. Во дворе ни души, никто нас не примечает. Спустили мы чабана во двор, велел я ему тихонько засов на двери отодвинуть. Приотворилась дверь — Джемшидо и люди мои во двор прошмыгнули. Сам я по стене к ним спустился. Двоих вместе с чабаном отрядил у дверей дозорных сторожить.
Других двоих у дверей в дом поставил.
— Кто из дома выбежит — тотчас хватайте! — говорю.— Глядите в оба, чтоб мимо вас и птица не пролетела!
— Слушаем, бек!
А мы с Джемшидо стали подступы к дому нащупывать. Глядим — сбоку деревянная лестница на галерею ведет. Сверху звуки саза, зурны несутся. Прокрались мы вверх по лестнице на галерею. Окошко, что на галерею выходит, раскрыто. Приник я к окну — кровь
застыла в жилах. Две лампы на стенах комнату освещают. В очаге сосновые дрова потрескивают. У очага Сорик-оглу и секретарь каймакама сидят. Перед ними на подносах ракы и всякая снедь. Рожи у обоих красные, глаза налитые — видно, крепко набрались. Музыканты на сазах бренчат. Посреди комнаты Джемр, полуголая, пляшет. Глаза застекленели, руки как плети висят. Чуть остановится — Сорик-оглу хватает с подноса кинжал, в воздухе им трясет.
— Я тебе устану! Невесте на свадьбе уставать не положено! Не для того я твой живот разгрузил, чтоб ты его жалела!
Секретарь сидит, гогочет — пузо ходуном. Слышу— Джемо застонала.
— Сил моих больше нет! Дайте попить, в горле пересохло!
— А я говорю: пляши! Ты меня хотела под свою дудку плясать заставить. Не вышло, теперь сама у меня попляшешь. Шевелись живей! — И опять кинжал свой показывает.— То-то! Коли хочешь, чтобы я забыл свой гнев да отца твоего помиловал, всю ночь мои желанья исполняй! Некому теперь жаловаться! Подполковник твой в ссылке, литейщик твой стервятникам на кормежку пошел...
Тут я на него дуло маузера из окна наставил.
— Врешь, Сорик-оглу! Жив литейщик! Ты ему кинжал в спину всадил, а он ожил, чтоб за все с тобой сквитаться!
Музыканты враз смолкли. В тишине голос Джемо зазвенел:
— Мемо!
Сорик-оглу и секретарь шеи в плечи втянули. Глаза вытаращили, на потолок уставились. Джемшидо им кричит:
— Кто с места тронется — убьем на месте! Я Джемо окликнул:
— Хватай кинжал с подноса и отходи в угол! Джемо живо сделала, как я сказал.
— Эй ты, сукин сын! — кричу я музыканту, что ко мне всех ближе сидит.— Брось саз, отвори двери.
Тот на агу своего косится. Я маузер на него направил:
— Отворяй, а не то башку продырявлю и тебе и твоему хозяину.
Пошел он к дверям — я кликнул моих людей, что снаружи у дверей стояли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52