Плачет навзрыд, плечи ходуном ходят. С радости иль с печали — не разобрать. У входа белобородый сейид стоит. Заслышал мой стон, подбегает ко мне с ведерком — пей! В ведерке айран. Отпил я глоток — прохлада по телу пробежала.
Погладил сейид Сенем по голове.
— Не плачь, курбан. Клянусь имамом Али, джигит порвал свой саван. Теперь его жизнь в твоих руках. Корми его медом, сливками — за месяц на ноги подымется.
Однако поднялся я на ноги только к концу второго месяца. Крепко отделал меня разбойник. Когда я ничком падал, он мне еще спину кинжалом в трех местах пропорол. Снял с меня кровавый кафтан, забрал маузер, кинжал и был таков.
Люди Сенем на меня в горах наткнулись. Увидали рядом поклажу с колокольчиками. Знать, я и есть тот самый мастер по колокольчикам, кого Сенем им искать велела. Побежали к ней.
— Нашли мы какого-то литейщика. В ущелье лежит. Весь в крови, помирает.
Как глянула на меня Сенем, стала причитать, волосы на себе рвать.
— Ах, Мемо, лев мой! Джигит мой! Такого ли я тебя чаяла увидеть? Кто же на тебя руку поднял?
Велела отвезти меня в пещеру — родовую молель-
ню. Погнала конника-гонца за самым искусным сей-идом-врачевателем из рода курейшитов. Сейид прибыл, раны мои пощупал. «Да почиет над нами дух Али! Да пребудет с нами милость двенадцати имамов». Проговорил он это, засучил рукава, окропил раны горячим жиром, перевязал тряпицей. А сам без передышки то молитвы творит, то Сенем утешает: «Не изводись так, курбан. Огонь для раны — бальзам целебный. Побушует в теле — раны высушит».
Две недели я в память не приходил. Мне губы разжимали, молоко в рот силком вливали. Две недели надо мной Сенем плакала-надрывалась, помереть не давала: «Встань, пробудись, Мемо. Не оставляй меня одну плакать над твоей могилой. Дай на тебя живого насмотреться. Глянь на сына своего! Не оставляй его сиротой. Очнись, Мемо!»
Недели бежали, а силы ко мне все не возвращались, знать, крови у меня вытекло порядком. Головы с постели не подымал. Кормили меня с шутками-прибаутками, как младенца несмышленого. Голову мою словно туман окутал. Что со мной раньше было — хоть убей, не помню. Видать, тем камнем мне всю память отшибло. Словно я весь свой век в этой пещере живу. И у Сенем ни о чем не спрашивал, словно она всегда мне женой была.
Как встал я на ноги, принесла она жертвы святым. Велела заколоть барашков, раздать сейидам да бедноте. После сама вымылась, тело душистым маслом умастила, волосы убрала и песню запела:
Носишь перстень на руке, эй, Джемо, хей, Джемо! — Алый камень в перстеньке, эй, Джемо-красавица! Горько плачешь, слезы льешь, эй, Джемо, хей, Джемо! Твой желанный вдалеке, эй, Джемо-красавица!
Джемо... Джемо... Сверлом мне это слово в сердце вонзилось. В голове зашумело, в глазах потемнело. Ухватился я за стенку, стал на постель сползать. Сенем подбегает, уложила меня.
— Что, курбан? Голова кружится?
— Эге.
Словно мельничное колесо у меня в мозгах закрутилось. Закрыл я глаза, а оно еще пуще гудит, вертится. Мельтешат у меня перед глазами картинки, ничего не разобрать. Силюсь остановить кружение, в картинки вглядеться. Вот одну остановил, гляжу, в пестрой рамке гора Зозана прояснилась, Коралловый омут видно. Вот из красной воды на меня Джемо глядит, улыбается: «Мать меня убережет, курбан!..» Вот Карга Дюзю, люди Сорика-оглу из юрт утварь выбрасывают... Джемо на Сорика-оглу дуло маузера наставила... Вот дядя Вело дверь для землянки строгает... Бабы кричат на Джемо: «Бесплодная!..» Вот Джемо ухватилась за прутья перед мощами Вейсела Карани... Вот мы с ней в Карга Дюзю верблюдицу ведем... Джемо на земле лежит, шепчет: «Оплодотвори меня...» Вот она смеется заливисто: «К лету нас четверо будет, а то и все пятеро!..»
Остановилось в голове мельничное колесо, картинки потухли. Опять темнота на глаза навалилась...
Открываю глаза — Сенем надо мной склонилась, лицо скорбное. Молчит, из глаз слезы льются. Потом вздохнула тяжко:
— Жестокий,— говорит.— У тебя уже другая есть... Как же ты мог?
Сердце мое кровью облилось. Ах ты, проклятая судьба! Сел я на постели, обхватил голову Сенем руками, к груди своей прижал.
— Не я жестокий, Сенем, судьба наша — злая шутница, чего только не выдумала, чтоб нас с тобой разлучить! Под конец преградой меж нами Джемо поставила, преграду ту не перешагнуть. Джемо ни в чем не виновата, она о тебе ведать не ведает. Сердце у нее, как у джигита, храброе, преданное. Она за меня на смерть пойдет. Видно, позарилась судьба-злодейка на мое счастье, пополам мою любовь переломила, между тобой и Джемо поделила...
И тут все прошлое как на ладони предо мной встало, все про себя Сенем поведал. Как принесли мне весть о ее смерти, как я убивался, места себе не находил, хотел вслед за ней в Тигр броситься, да
какая-то невидимая рука меня остановила. Как потом месяцами не ел, не пил, по горам серой тенью бродил...
Слушает меня Сенем и про горе свое забыла, моим горем полна. Руки мне гладит, лицо целует, сама приговаривает:
— Обидчики наши свое получат.
— Кто же все это подстроил? Неужто Фато с мужем?
Сенем смахнула со щеки слезу рукой, головой кивнула.
— Они же выли-причитали по тебе! Откуда только у собак слезы брались?
— Как не причитать? Им шейх твердо сказал: «Коли командиров конюх вам не поверит, обоих в порошок сотру».
А кто же шейху донес про наш уговор?
— Муж Фато. Мало ему было моих денег. Он еще с шейха куш сорвать надумал. На постоялом дворе слугу подкупил да послал его к шейху сказать, где я нахожусь. Тот снарядил сына со свитой за мной в погоню. Нагрянули они на постоялый двор и увезли меня обратно к шейху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52