Стали мы с Джемо в горы уезжать, стал я ее приемам борьбы учить.
Дубинкой она крутила — любо посмотреть. Хватка у нее железная, сама ловкая да изворотливая, наступает на меня, только держись! Показал я ей, как дубинку у противника из рук выбивать. Так она, душа моя, загоняла меня, старика, совсем, вышибает у меня дубинку из рук, и все тут.
Не зря я ее этим приемам обучал. Была у меня своя тайная дума. Знал я: не полюбит Джемо джигита — не покорится ему. Знал это, потому и за деньги ее не продавал. Вот и затеял я эти состязания, пусть сама себе жениха выбирает! Да так ее обучил, чтобы смогла постоять за себя перед всяким, к кому не лежит ее душа.
Пожелай я ее продать, давно бы уже богатеем стал. Один старик сулил за нее меня золотом осыпать. Да только купленная невеста — все равно что купленный скот. Знай молчи да терпи. Нет, какой я отец, если отдам свою дочку единственную в рабство на всю жизнь!
Ой, женщины наши, девушки наши! Тяжкая доля вам выпала! Кто еще столько мук принимает, кто еще столько слез проливает, как вы, безответные!
Девочка только девяти лет от роду, она еще во дворе играет, белое от черного не отличает, а уж ее, несмышленую, хватают, на голову свадебный убор надевают. Не успела оглянуться, а она уже жена, мать, раба. Ее в доме мужа не хлебом, палками кормят. Муж бьет, мать мужа бьет, сестры мужа бьют, братья мужа бьют, бьют все, кому не лень. Еда не сварена, поле не убрано — за все она одна в ответе. Много рожает— бьют, мало рожает — бьют. Бесплодная — лучше бы совсем на свет не появлялась. Приласкает свое дитя — виновата, откроет рот, скажет слово — виновата. Кругом она виновата. Не выдержит, в отцовский дом сбежит, там ее отец с матерью прибьют да обратно пошлют. Вернется в дом мужа — тут уж на ней за все отыграются.
Намается бедная за свой век — в тридцать лет уже старуха. А другая не вынесет такой жизни, ей один путь — в реку вниз головой!
Ой, наши невесты — пальцы, крашенные хной! Ой, наши жены — горемыки!
Лето прошло, осень пролетела. Затихла песня мельничного колеса. Закуталась в туманы гора Суп-хан. Закрутили снежные вихри на ее вершине, завыли волками, поползли с горы вниз синими языками, проглотили нашу деревушку. Три дня плясала метель — в двух шагах ни зги не видать. Три дня стоном-плачем вторило ей эхо в горах. На четвертый день утром просыпаюсь — тишь, все кругом белым-бело. Вот и подошел срок выдавать Джемо.
Сжалось тут у меня сердце, слезы из глаз покатились. А что поделаешь? Не нами заведено, не нам отменять. Не для себя растим своих дочек. Так уж повелось — придет женщина в чужой дом — сама под палками мучается и дочерей на муки отдает. Чудно,
право... Распахнул я дверь, выскочил во двор. Зачерпнул пригоршню снега — чистый, как хлопок,— прижал к груди, чтоб пожар в ней унять. Потом все тело снегом растер, оделся, кушаком опоясался. Ружье — за пле-
чи: на случай, если подвернется Сорик-оглу. Кликнул Джема, а она уже давно на ногах.
— Собирайся,— говорю,— повезу тебя выдавать. Ни слова не говоря, пошла, оделась. Смотрю — джигит хоть куда! Тело закутала в волчью шкуру, голову и шею обвязала шерстяным шарфом, руки до кисти обмотала войлоком.
— Готова, душа моя?
— Готова, бабо.
— Бьется сердечко?
— Нет,— мотает головой, сама смеется. Прижал я ее к груди,поцеловал в глаза.
— Свет очей моих, - говорю,— стой твердо! Одного хочу: чтобы досталась ты доброму джигиту, а коли не так выйдет — подохну от тоски.
Вывел я из хлева мула, оседлал. Джемо отвязала Черного Волка, надела ему ошейник, пес прямо ошалел от радости. Визжит, передними лапами на плечи ей становится, лицо и руки лижет. Чует, животина, запах битвы.
Бисмиллах! Пустились в путь. На подходе к деревне Черный Волк поднял морду, завыл, из пасти пар клубами — призывно эдак, вроде как боевой клич издал. Оскалился, красный язык вывалил, а сам так и рвет цепь из рук Джемо, в бой ему не терпится.
Народ весь из юрт высыпал. Добрались мы до площади. Я выпрямился в седле и ору во всю глотку:
— Эй, сукины дети! Полно вам на Джемо пялиться, окосеете! Джано своему слову верен. Не я ли говорил вам, чтобы готовились к состязанию по первому снегу? Вот мы и готовы. Будем ждать вас на верхней долине. Кто на свою силу надеется — забирай калым, дубинку, собаку и айда!
Прогорланил — и прочь из деревни, скрип-скрип по свежему снегу. Миновали деревню, оборотился я — народ что муравейник растревоженный. Все снуют туда-сюда, собак отвязывают, руки войлоком обматывают, головы — тряпьем. Эх, молодость — кровь горячая!
Как подъехали мы к верхней долине, воронье с сосен снялось. Загалдело, закружило над долиной, потеху чует.
Спешился я, привязал мула к дереву, расстелил на снегу одеяло ворсистое, сиирдское. Сижу, чубуком попыхиваю, на игру Джемо с собакой поглядываю.
Тут и народ повалил. Впереди джигиты. Выступают гордо, собак на цепях ведут. Позади за каждым— родня всем скопом. От красных, зеленых, желтых минтанов, от белых кафтанов в глазах рябит. И всяк своего джигита подзуживает. В бой готовит. Выстроились джигиты под соснами, стали поодаль друг от друга, цепи себе на руки намотали, чтоб собаки не сцепились, а псы так и заливаются на всю округу.
Остальные вкруг меня сгрудились, каждый ^свое орет, своего джигита нахваливает. А кто побойчее, спор затевает.
Джемо посредине стоит. Одной рукой на дубинку оперл-аеь, другой пеа на цепи придерживает.
Из деревни Сорика-оглу — ни одной души. Одним глазком на бой глянуть —и то страх берет! И то правда, кому в голову взбредет становиться шейху своему поперек дороги? Раз ага глаз на девку положил, тут уж какой ни есть удалец, а отступится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52