Там ему сказали, что я уже отслужил и отбыл на родину.
Подкосила Сенем эта весть. Целыми днями с постели не подымалась, все подушки слезами промочила. Фато с мужем утешали ее как могли: «Не терзай себя, ханым, вернется твой Мемо, обязательно вернется. Ты ведь раньше срока сюда прибыла. А Мемо-эфенди до вашей встречи небось домишко свой продать рассчитал. Ясное дело, продаст и вернется». Поначалу она вроде малость повеселела, но скоро опять вся в тоске зашлась: «Чует мое сердце,— говорит,— не свидимся мы с ним больше». Уставит глаза на дорогу и сидит так часами.
Сердце ее не обмануло. Наутро прискакали шейхо-вы люди, схватили Сенем и увезли. Кто им про нее
весть подал — неведомо. Муж Фато, не будь дурак, в жандармский участок побежал. «Дочь,— говорит,— украли». Жандармы вместе с ним в погоню пустились. Доезжают до реки, смотрят — у моста народ толпится. Что такое? Говорят: женщина в Тигр бросилась, ищут ее. До вечера проискали, все дно вокруг моста облазили —не нашли.
Замолчал мужчина, стоит, рукавом слезы с лица отирает. И я стою, не шелохнусь, как громом меня поразило. Ни рукой, ни ногой двинуть не в силах. Гости мои ушли давно, а я все стою, очнуться не могу, закаменел весь...
Сколько месяцев пролетело с того дня — не помню. Жил я в дядином доме, отливал, как' и раньше, колокольчики дли коров, для овец, но сковал меня-какой-то страшный сон, никого и ничего вокруг себя не примечал.
Как-то утром подхожу к окну, и вдруг словно пелена с глаз упала. Небо голубое увидел, деревья в цвету, пчел на цветах. Смотрю на все это, словно родился заново. На лугу корова замычала, теленка к себе кличет. На крыше соседского дома девушка стоит, перелопачивает пшеницу и песней заливается:
На крыше расстелен камыш молодой, Покой мой потерян, камыш молодой. Мой милый уехал отсюда далеко, Мне милый неверен, камыш молодой.
Голос ее звонкий, как у горной козы, в колокольцах моих дрожью отзывается.
Расстелили на крыше камыш молодой, Сладко пахнет на крыше камыш молодой, У соседок мужья все домой воротились, Я все жду не дождусь, воротится ли мой.
Вот те на! Да это я сам ей в ответ запел и не приметил, как песня сама собой из груди вырвалась.
Тут дверь с шумом, отворилась, тетка вбежала. Остановилась, лицо растерянное, рукой со лба пот вытирает.
— Как твой голос на дядин похож, Мемо! — говорит, а у самой дыханье прерывается.— Со всех ног бежала... Почудилось мне, будто вернулся он...
Замолчал я. Что ей сказать?
Села она напротив меня, смотрит, как я работаю.
— Всем ты на покойного похож, Мемо,— говорит,— одним не похож. Знаешь ли, чем? На девок не смотришь. Вон Кезбан уж который год по тебе сохнет, а.ты хоть бы глянул на нее разок. Ну, что молчишь? Чем тебе Кезбан плоха? Краше во всей деревне не сыщешь. И нравом приветливая, и здоровая, а главное— из богатого роду. Мне уж шепнули: с тебя и калыма не возьмут.
Кончила она свое слово, ответа ждет, а я и бровью не веду, словно не про меня речь. Сижу, колокольчики встряхиваю, хорошо ли звенят.
Вскочила она в сердцах.
— Что ты уткнулся в работу, головы не подымаешь? Или тебя на службе в девку переделали! Другие из армии женихами приезжают, а ты все дома киснешь, глаз никуда не кажешь, и от песен твоих тоска одна.
Вдруг схватила меня за плечи, в глаза заглядывает:
— Или у тебя есть кто на примете? Ты мне только намекни, я живо все обделаю.
— Нет у меня никого, тетушка. А что голос жалостлив— так ты ему не верь. И зурна жалобно поет, а внутри пустая. Да что тебе наши родовитые соседи покоя не дают? Какое нам до них дело? Мы живем, их не трогаем.
Оторопела тетка.
— Что, Кезбан тебе не пара? Ну, тогда возьми Ха-зал. Уж и свежая, уж и гладкая, что твоя индюшка. Скота у них полно. Возьмешь себе такую — до самой смерти спину гнуть не придется. А то бери Зино. Силища у нее— мула с ног свалит. Кожа — чистое молоко. Бедновата, правда, так ведь и калым за нее невелик, всего-то сто меджидие...
Тетка знай стрекочет, а я все со своими колокольчиками вожусь, головы от работы не подымаю. Поняла она, что зря старается, притихла.
— Уж не околдовал ли тебя кто, а, Мемо? Я и тут пособлю. Таких знахарей найду — все заговоры знают.
Вбила она себе в голову женить меня. Целыми днями ногам покоя не давала. То к святым мощам плетется, то к знахарям, то к старцам. Денег им перетаскала— не счесть. Потихоньку мне в кофе приворотный сахар подкладывала, мулу моему на шею амулеты вешала. Под конец отчаялась, рукой на меня махнула.
А меж тем огонь, что она месяцами разжигала во мне— не разожгла, сам собой вспыхнул на клинке одного жаркого дня. Дело было так. Продал я в горных оба свои колокольчики, к себе возвращаюсь. К обеду в пути притомился, у ручья отдохнуть присел. Выбрал место потенистей, с мула тюки снял, выпустил его травку пощипать, потом сам заправился, растянулся под деревом и уснул. За излучиной водопад шумел, видать, его шум меня и укачал.
Просыпаюсь — где-то рядом коза блеет, женщина смеется. Я потихоньку подкрался к водопаду и вниз смотрю. Девушка молодая по пояс в воде стоит, волосы по плечам распустила. С ней горная коза. Девушка ее руками за рога тянет, в воду пихает. Та изо всех сил отбивается, вырваться норовит, да не может. А девушка, на нее глядя, смеется, колокольчиком заливается.
Гляжу на них — дыхание перехватило. Переливы ее голоса прямо в сердце моем отозвались. И захотелось мне вдруг так же беззаботно засмеяться, как она. Только нельзя, спугнешь еще такое диво. Стиснул я зубы, жду, что дальше будет.
Вырвалась наконец коза у девушки из рук, выбралась на берег. Отряхнулась от воды, на девушку смотрит. Та ей и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52