В горах метель вовсю гуляет, а мы с ним на коней — и в горы, волков травить.
Лихая это забава — волков травить! Послушаешь, откуда вой волчий несется, подскачешь поближе к стае да, чтобы страху на зверей нагнать, парочку из них тут же на месте и уложишь. Остальные ошалеют— и врассыпную. Тут ты одного облюбуешь, и давай его гнать что есть мочи! Главное — не отставать, не давать ему роздыху. Бежит зверь, а сам все оглядывается, есть ли погоня. Морозный ветер ему прямо в шею бьет, ее уже не разогнуть. Смотришь — скособочился волк, из сил выбивается. Тут ты ему — аркан на шею и волочишь в деревню. У нас этих пленников потом с собаками стравливают, собак драться учат. Дядя мой говаривал: «Если собака с волком дралась, считай, джигитом стала».
Эх, славный был джигит, редкостный был ашуг дядя мой!
Как восемнадцать мне стукнуло, позвал меня к себе и говорит:
— Ну, Мемо, ты парень молодой, ухватистый. Теперь, поди, половчее меня будешь. В одном курятнике двум петухам не петь. Поначалу в подмастерьях у меня походишь, а там уже сам хватай свою судьбу за хвост. Что из миски своей хлебать будешь да с кем хлебать, сам кумекай. Станешь литейщиком в Бинге-ле, Чапакчуре и Дерсиме. Тамошних деревень тебе на прокорм с лихвой хватит. Стараться будешь — беком заживешь. А я возьму себе Муш, Битлис, Сиирд. Проляжет границей меж нами река Мурат. Как помру, все здешние места твои будут. Покуда я жив, на мои деревни глаз не клади.
Отвез меня в город, одежонку мне новую справили полный прибор для литья. Домой приехали.
— Бери,— говорит,— себе образцы и формы, какие душа пожелает!
Выбрал я себе формы. Дал он мне еще короб для продажи товара и мула. Зашил в пояс золото и говорит:
— Это тебе на черный день. Раньше времени не трожь.
Снял свой кинжал — рукоять оленьим рогом отделана,— мне подает.
— Знаю,— говорит.— Давно поглядываешь на него. Теперь он твой, курбан.
Обнял я его, в плечо поцеловал.
— Ты мне мастерство свое передал, дядюшка,— говорю.— Я за это твой вечный должник. А кинжал пусть у тебя останется.
— Бери, бери,— говорит,— ты только в лета входишь. Он тебе еще сгодится. В жизни всяко бывает.
Погрузил на мула мою поклажу, проводил меня до реки Мурат, по дороге все наставлял, учил уму-разуму. На мосту обнял, поцеловал. Тут я впервой у него на глазах слезы увидал.
— С дорогим человеком расставаться — все одно как от сердца кусок отрывать. Буду ждать тебя, курбан. Как случай подвернется, так и заезжай. Да пусть черноокие газели из Дерсима тебе память-то не отшибают! И от шейхов подальше держись. Что они ни посулят, не верь их брехне. Они спят и видят, как нас с османцами стравить. А ты помни всегда: мы — одной матери дети. Шах Сулейман, что утонул при переходе через реку Мурат, прадед наш общий. От него и турки пошли, и мы, горцы. От вражды с османцами пользы никакой, вред один. А шейхи нас на османцев неспроста натравливают. Гази-паша им поперек глотки встал. «Пусть сбудется повеленье аллаха! — говорит.— Он всех людьми сотворил: и рабов и хозяев. Нету меж ними разницы!» И нынче, скажу я тебе, сынок, неспокойна моя душа. Шейхи из Дерсима того гляди бунт подымут. Случится что — не встревай ты в грязное дело. И другим закажи. Не наша это забота,
пусть грызутся, кому охота. Худо будет — весть мне пошли, я тебя в беде не брошу. Ну, будь здоров!Пока я на ту сторону реки перебирался, он все стоял, смотрел на меня. Потом махнул рукой, повернулся и пошел.
Два года прошло. Дядю повстречать так и не довелось. Стал я бродить по горным оба, по нижним деревням. То песню протяжную затяну, то на зурне заиграю, то саз свой плакать заставлю — все на душе отрадней.
Зазвенели у скотины на шеях колокольчики моего отлива. Запели-засмеялись луга и долины, подхватили мою песню. Полетела громкая слава впереди мастера Мемо, распахнула перед ним все двери. Джигиты да ашуги стали меня похваливать, красавицы газеле-окие — в мою стороны поглядывать. Вольготно катилась моя жизнь, пока я себе лоб об скалу не расшиб. А дело было вот как.
Повстречал я как-то раз девушку с глазами чернее угля. Была она дочкой шейха. Сенем ее звали. Во всем Дерсиме не было розы прекрасней ее. У молодых парней от одного ее имени дух перехватывало. А в пятнадцать так расцвела, что Ширин да Аслы ей и воду на руки поливать не годились. И я против той красоты не устоял. Как увидал — озноб меня затряс.
Весна была. Ехал я на муле в одну оба с готовыми заказами. Бубенцы в сундучке позвякивают, а я под ту музыку песню складываю:
У дороги, у ручья Сад большой увидел я, Сорву яблочко для милой, Ешь, желанная моя! Сколько снега навалило, вай! Меня мать не оженила, вай!
Доехал до речки. Дай, думаю, мула напою. Спешился, разнуздал животину, посвистал малость. Подошел мул к реке. Пьет — словно насосом в себя воду
втягивает. Смотрю на него, завидки меня взяли, захотелось самому студеной водицей побаловаться. Нагнулся я, а оттуда на меня сама красота глядит. Вскинул голову и застыл на месте. Вижу — сидит на скале пери, в руках черного ягненка держит. Покрывало на лбу монетами украшено, по ветру развевается. А лицо, над черным ягненком склоненное, белее снега, так солнцем и сияет.
— Постарался всевышний,— говорю,— эдакую красоту сотворил. Об одном молю творца: чтоб не послал тебе судьбу черную, как твой ягненок.
Завернулась она в покрывало, одни глаза-угли горят.
— С чего это дочке шейха черной судьбы бояться?
— Значит, ты и есть Сенем, дочка шейха?
— Я, а тебе что?
— Ничего,— говорю.— Я думал, ты пери. Испугался: заколдуешь меня. А то мне невдомек, что уже заколдован я. Один твой взгляд мне все сердце испепелил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52