.. И тетя Иванка с мужем, я начинаю к ним привязываться.
Нягол встал, чтобы нарвать черешни, но Элица внезапно раскрылась, растянув одеяло по рукам.
— Дядя, ты здесь останешься?
Нягол ответил с протянутыми к дереву руками:
— Собираюсь побыть тут. А что?
— Я тоже останусь. Если ты меня примешь...
Так же внезапно она завернулась в одеяло, крохотная, словно птаха. Нягол убрал руки с черешни. Слова эти были не случайны — с Элицей что-то происходило. Сказал:
— Можешь оставаться сколько хочешь, только бы твои согласились. Я хочу поработать летом, составишь мне компанию, будем заскакивать в село, а осенью...
— Что осенью?
— Вернемся.
— Мне некуда вернуться, дядя...— проговорила Элица и, соскочив со стула, побежала босиком по ступенькам, волоча за собой одеяло.
Нягол долго сидел неподвижно, достал сигарету и затянулся так глубоко, словно год не курил. В Тео-доровой семье случилось что-то серьезное, какая-то тяжкая ссора, Черепиш только подлил масла в огонь.
Поднял глаза на черешню, дерево многоплодное, как говорят в деревне. Каждый год она трудилась, не отказывалась от родов: нежная весной и отяжелевшая летом, к осени смолкала и, лишившись покрова, стоически переносила зиму. Вот он, закон всех черешен, и слив, и груш - всех цветов и трав, всякой твари живой. Великий закон существования и обновления. Нягол. Нягол...
Он не заметил коротких взблесков в Элицыном окошке: сухой бланк бывшего военного министерства полыхнул пламенем и сгорел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Нягол проснулся от внезапного озноба — словно ток прошел сквозь него, вгоняя в дрожь. Залитая луной комнатка кротко дремала, и — уже наяву — Нягол явственно услышал вопрос умершего отца: «Ты сберег закон черешни?»
Присев на постели, он потянулся за сигаретами. Закон черешни... Где он читал об этом? Похоже на поэтическую метафору. Да, вспомнил: нашумевшая в свое время французская песенка «Сезон черешен» — ее сдержанно и с чувством пел Ив Монтан. Не отрывая взгляда от предметов, застывших в эмалевом свете, Нягол сумел пробудить в памяти мелодию — ностальгическую, как всякое подлинное чувство, пронизанную светлой тоской по одному-единственному существу. Воспоминание о той далекой тоске вернуло его к теперешней. Да, ему снился отец, дед Петко, его похоронили недавно.
За окном занималось утро, тлела запоздалым светлячком сигарета. Но откуда знал отец про закон черешни и в чем же именно он состоял?
Нягол вышел на террасу. Молочные окрестности
звенели оркестром сверчков, осадившим все бугорки, все впадинки, каждую щелку и стебелек. Упрятанный близкими горами, город спал, спала и стекающая на восток, к морю, равнина, убаюканная этой несмолкаемой музыкой благодати. Опершись на перила, Нягол вслушался в небесное журчанье миллионов маленьких ручейков, через которые эфирно истекала ночь, а с ней и само время. Покой, умиротворение, эпичность — появились и исчезли слова. Смирение, благодарность, что ты живешь, чувство вечности — под мертвыми светилами небосвода.
Чувство вечности, он сказал? Не сказал, только подумал — для нас, людей, вечность расположена тут, на земле. Шестьдесят лет уже, как я дышу. Почти полная чаша, которую природа тебе наливает, вернее же — отливает. Что он видел, что прозрел в жизни, много или мало, и что из собранного зерно, а что — плевелы? Он знал это, но не совсем: иногда, в минуты душевного подъема, казалось ему, что не попусту растратил тысячи дней и ночей, а иногда, пораздумавшись, жалел себя.
Концерт сверчков не умолкал. Древняя эта музыка, звучащая из века в век, не надоедает, как не надоедает журчание воды, небесная синева, смолкший лес, силуэты гор. Или, скажем, стебелек цветка полевого, такой наивный в своей хрупкой прелести. Наивный, он сказал? Разве что в наших глазах, но не для природы. Она не оперирует ни понятиями, ни идеями, нет у нее амбиций — ей просто-напросто не с кем мериться. Природа — единственный создатель всего этого мира, который мы по-детски возомнили своим.
Нягол присел, привалившись к перилам. Мысли его прояснялись, подобно той сквозящей бледности, что реет над горными хребтами на исходе ночи,— позднее она перейдет в рассвет. Природа всему единственный первосоздатель, повторил он, это бесспорно. Ошибки? Она ошибок не делает — во всяком случае, у нас на глазах. Любое ее создание: любая тварь, цветок, смена сезонов, воздух, вода, земля — все отмечено знаком неповторимости и совершенства. Но откуда же эта мера, это высшее знание и чутье, если ей не с чем и не с кем сравниваться, соизмеряться, заимствовать или поправлять себя? Философы объясняют это временем и опытом, копимым через него. Может ли однако время — безликое, невидимое — содержать в себе столько разнообразия, воображения, познаний и интуиции, чтобы оплодотворить и вывести этот дивный мир — от бактерии до человека? И не только вывести, но и выходить, уравновесить и гармонизировать в непрестанном самоповторении? Откуда эта энергия, эта воля к творчеству как таковому — без публики и ценителей?
Нет, подумал он, время едва ли может все это иметь — как потенцию, как стимул к творчеству. А может, правы те, что признают единую высшую волю, самодовлеющую и самодостаточную, чистую энергию некоего мирового духа, обладающего непостижимыми для наших чувств и разума возможностями?
Еще беспомощнее. Нягол потер виски. Прав он все-таки, старый кенигсбержец, мир непостижим, а значит — необъясним, недообъясним. Что ж, тем лучше. Есть загадки куда более занятные, чем эта, и главная из них — скрытый смысл нашего несовершенства, всего, о чем мы думаем и что делаем. Мы как-никак дети той же самой природы, ее чада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130