Сейчас разъярится снова, подумал Нягол, но решил стоять до конца.
— Дальше так нельзя, Марга, бессмысленно. Каждая новая ссора ожесточает нас и отдаляет друг от друга — к чему?
Маргарита не выдержала неудобной позы, прилегла. Нягол продолжал:
— Ты обвиняешь меня в смертных грехах — все принимаю, кроме нелепых подозрений насчет Элицы. Я же тебя не обвиняю, хотя мог бы припомнить тебе начало. Ты же не станешь отрицать, что я ничего тебе не обещал, что мы жили друзьями, а не супругами, что нам есть что вспомнить?.. Не гляди на меня так, ты знаешь, что я гипнозу не поддаюсь. И учти: напрасно ты стараешься меня присвоить — я взорвусь.
— И это все, что ты имеешь мне сказать? — после паузы спросила она.
— Пока — да.
Маргарита втянула воздух поглубже, словно готовилась к длинной арии.
— А теперь послушай ты... С самого начала я чувствовала, что делаю не то, что становлюсь просительницей — куда уж мне до Дианы, оставь свою иронию при себе! — что за фасадом твоим прячется тайный эгоист, волк-одиночка, привыкший менять жертвы... Я, Нягол, ошиблась чисто по-женски — привязалась к волку, приняв его за одинокого благородного льва... И что же? Я тебе не жеманясь отдала все, думая, что расщедришься и ты. Куда там. Теплота твоя оказалась накожной, извиняюсь за выражение, твоя страсть, твоя поддержка — все у тебя наигранное, театральное...— Маргарита грациозно подняла руку и, подержав в воздухе, позволила ей бессильно упасть на колени.— Да, театральное, уж в этом-то я разбираюсь. Сколько раз я спрашивала себя — что ты за человек? Что за магию ты излучаешь, если люди так обманываются в тебе, считая тебя чувствительным и благородным? А сколько вытерпела я и от женской зависти, и от желчных реплик неудачливых ухажеров? Вот ведь, думала, как несправедливо может судить человек задетый. И хотя шестым чувством я улавливала тонкое твое снисхождение и ко мне, и к моему пению, считала все же, что это у тебя чисто внешнее, от самоуглубленности, от незнания, верила в глубине души, что это не так, что ты ценишь и меня, и добытое мной трудами и самоограничением. Ты слушаешь?
— Конечно.
— Более того, я читала и перечитывала твои книги и, сравнивая их с тобой, открывала полную гармонию между вами, и это ощущение делалось все сильнее. А ведь я тебя боготворила, Нягол, бывали такие дни и даже месяцы...
Нягол закурил, с остервенением втягивая дым, а Маргарита продолжала:
— Был период, когда я считала тебя большим, даже мировым писателем. Но постепенно начала прозревать. Не только из-за этой балованной племянницы, хотя твое отношение к ней меня оскорбляет. Ты удивишься, но я совсем недавно перечитала твои главные книги. Читала ночью, внимательно, как посторонний человек. И знаешь, что я обнаружила? Это холодные, точно рассчитанные книги, чувство в них расставлено по углам, в словах же — как бы тебе сказать? — ощущается эдакое страдание ума, питаемое равнодушным сердцем... Понимаешь, ты можешь страдать умом, ты прирожденный философ или государственный деятель — но не писатель. Ты не способен любить просто так, не размышляя над чувством...
Нягол слушал пораженный. Как в старой магии, Маргины слова задымились, наполняя сознание, и выступило из едкого хаоса узкое лицо девушки-мима из ночного клуба, он ясно вспомнил ее слова: Вы склонны пренебрегать чувствами, предпочитая мысль, вы судите мысль и от ее имени все остальное, понимаете? Вы должны написать книгу, на прежние совсем не похожую.
— Марга,— глухо произнес он,— я слушал тебя внимательно. Знаешь, я человек не сентиментальный, но, кажется, сам того не заметив, стал и недобрым. Неправда, что я тебя не любил — во всяком случае, я к тебе привязался и, признаться, все еще тебя хочу...— Маргарита вздрогнула.— Ты мне жестоких слов наговорила, я на них не вижу ответа ни для тебя, ни для себя. Я тебя недооценивал, но не нарочно, и вообще все это не со зла. Просто уж я такой. Что тебе еще сказать... Думаю, нам лучше расстаться на какое-то время, каждому спрятаться в своем дупле — со своими ранами и надеждами. А дальше — время покажет.
Маргин подбородок, тот самый, что возбуждал столько женских симпатий и мужских желаний в оперном зале, мелко задрожал, молочная шея жертвенно склонилась, словно готовая к закланию.
— Я этого ожида-а-а-ла,— произнесла Марга глубоким грудным голосом.— В Зальцбурге еще и потом, когда ты не объявился, словечка не проронил, словно я возвращалась с рынка...— Ресницы ее сомкнулись, шея матово поблескивала, полы пеньюара распахнулись.— Хорошо, давай, как ты хочешь, но при одном условии: пускай это будет конец. Я не желаю никаких надежд — ни-ка-ких!
Нягол, увидев, как заходили мускулы у нее на шее, не сдержался. Сгреб ее с кресла, так что хрустнуло в позвоночнике и покачнулась веранда, и бросился с обмякшей Маргой в раскрытую дверь.
Вернувшаяся после обеда Элица застала Маргариту за кухонными хлопотами. Из комнаты раздавался стук пишущей машинки. Помирились, обрадовалась Элица и кинулась помогать Маргарите.
А вечером, совершенно сбитая с толку, она махала вместе с дядей с перрона вслед удаляющейся Маргарите, занявшей все окошко вагона.
— Тетя Марга поехала отдыхать на море,— объявил Нягол, как только поезд скрылся в низине.
В тот день они поднялись рано, позавтракали и, одевшись по-спортивному, отправились в село. В предзакатной сухости уже ощущалось лето, все вокруг будто присыпалось мелкой пылью. Эта пыльная блеклость, изредка отдающая холодком, обещала бесконечный знойный день. Они спускались вниз к остановке, и Нягол мимоходом оглядывал встающий ото сна город. Через час из этих бетонных дупел поползет человеческий муравейник — к заводам и канцеляриям, по магазинам и рынкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130