Приданым тебя оделю, как полагается, погляжу, как вы с ним обойдетесь. Ступай!.. Суровый был в обхождении, но справедливый...
Зажили мы своим домком, я девчонка была, всего восемнадцать весен, крепкая да прыгучая, и он мне не уступал, на лицо красивый, а глаза — точно омуты (старушка вздохнула). Зажили, как умели, всякого бывало, и меду и дегтю, хорошо, когда по отдельности, а как смешаются, больно горько выходит. Ну, будет с тебя, что ли?
Нягол кивал. В сказаниях бабки Стефаны было что-то от старых хроник, простое и достолепное, все больше исчезающее из его жизни.
Несмотря на войну, первую, детство провел он довольно бодро, в странноватом чередовании укрепляющих летних сезонов, проводимых у деда (жатва, покосы и молотьба, огороды, ночные пастбища и посиделки), и долгих месяцев городской жизни, в удобном отцовском доме, в образцовой школе, а потом в полуклассической гимназии, среди книг и музыки, извлекаемой не только из отцовского граммофона, но и из собственной скрипки, да еще из дедовой окарины и подправленного кларнета, на них он тоже играл по слуху. Плотный и коренастый, он вырастал крепким, свободно крутил солнце на перекладине. На него, первенца, обильно изливалась родительская любовь, особенно материнская. Властная и честолюбивая, родом из зажиточной полусельской-полугородской семьи, мать питала нескрываемые надежды на будущее его величие и славу. В мечтах сын виделся ей знаменитым доктором — заграничное образование, городские хоромы с кабинетами и зимним садом, с собственными кабриолетами и телефоном, в женах барышня из хорошей фамилии, а не исключалась и иностранка, каждое лето путешествия по заграничным курортам, почет от больших и малых, и в первую голову от властей, связи в столице, которые, кто знает, может, доведут его до профессорской кафедры, до депутатского или — дожить бы, чтобы хоть глазком на него поглядеть,— до министерского кресла... В отличие от жены отец его, Петко Няголов, собственник мучного лабаза, не очень тревожился о первородном сыне, как позднее и о младших двух, был им доволен, и средними баллами, которые тот носил, и его деревенским загаром. А уж на его увлечение музыкой нарадоваться не мог. Сам он играл на кларнете, и частенько под вечер они, уединяясь вдвоем в гостиной, погружались в свои дуэты — скрипка и кларнет, окарина и кларнет. Играли народные песни.
Ничто не сближало так отца и сына, как эта музыка. Публики не было, да они ее и не желали, появление в качестве слушателя кого-нибудь из домашних или соседей чаще разрушало магию — они начинали стараться, фальшивили, и капризное облачко вдохновения отлетало стыдливо.
Так и рос себе Нягол на приволье и, к немалому огорчению матери, несмотря на городские манеры и связи с изысканными домами, несмотря на латинский и ноты, все крепче привязывался к деревенской жизни. Он уже умел заклепывать косу, снимать и надевать путы, складывать снопы и подрезать виноград, колядовал и мастерил царвули, знал почти все земледельческие культуры и орудия, десятки цветов и трав, распознавал птиц по голосам, смело ездил верхом, исходил сельские угодья, пил из окрестных родничков — чешмы носили выразительные названия, по весне вода распирала трубки и журчала в полную силу, а летом примолкала, чуть полизывая мшистый камень. Он запоминал людей и дома, дворы и огороды, сельский обиход, праздники и обряды. И, может, сильнее всего привлекала его речь этих людей, неистощимая в своей выразительности, живая и гибкая, простеженная тонкой иронией и юмором, грубостями и бранью. Слушая и наблюдая крестьян с их вековым влечением к неподдельному, он испытывал чувство, что слова их возникают из нив и садов, из обширных равнин и каменистых вершин, из домов и галереек, из половиков и прялок — из всего этого пульсирующего мира, в котором жили они словно взрослые дети, рано умудренные и оставшиеся чуть-чуть наивными, доверчивые и хитроватые.
Мужая, он начинал вникать и в другое — в темные стихии, владеющие этими людьми: счеты и предрассудки, злоба, приводящая к мести и к напрасной крови. В такие часы в душе его наступали отливы, со временем они очертили тоненькую границу — межу между сельским и городским, оставшуюся в нем на всю жизнь. И хотя своей искусственностью и склонностью к бутафории город часто его отталкивал, он рано оценил его скрытые качества. Здесь были театр и оркестр, выходила газета, появлялись лекторы, привозили фильмы, работали две библиотеки, из них можно было целыми днями не вылезать. Нягол догадывался, что именно эти вещи делали их городок мостом к великим центрам культуры, собравшим сокровища человеческого духа. Туда с нарастающей тягой стремилась его раздвоенная, рано крепнущая душа.
Годы шли, и торговля Петко Няголова, хоть и некрупная, тоже шла, семья не испытывала затруднений в тяжелые послевоенные годы и позднее, во время кризиса,— спрос на муку и жмых не убывал. Впрочем, военные годы застали Нягола совсем маленьким, и он их не очень помнил, не дошли до него и потрясения двадцать третьего — двадцать пятого годов, в их городке ни восстания, ни погромов не было (случайно ли не было их и в Апостольский апрель семьдесят шестого?), отец вернулся с фронта живым и здоровым, ин-тендантствовал там в каком-то батальоне. Политикой он не занимался, а пользовался жизнью вовсю — путешествовал по стране, даже за границу съездил разок, заводил приятелей, устраивал пикники и пирушки и по-прежнему не оставлял песни и музыку.
Нягол к тому времени обзавелся двумя братцами — средним, Иваном, родившимся после войны, и маленьким Теодором, белокожим нежным мальчонкой, произраставшим среди девчонок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130