У нас опера на уровне, не то что итальянская, но и опереттой тоже пренебрегать не следует, столько там красивых арий, дуэтов, стоит раз пойти — и не оторвешься. Нягол пообещал пойти. Тут в городе состав ничего особенного, еще учатся, а набито битком — куда с ним театру меряться, дают по сто представлений в сезон, а мы на десятом спотыкаемся, даже Шекспир не идет. Нягол поинтересовался, чем это объясняется. Наши пьесы, сказала она, слишком будничны — партийный секретарь да директор,— и классическое старье тоже скучно, а люди устали, хотят чего-нибудь легкого, для души: красивых мелодий, любовных невзгод, шуток и смеха. Вот оперетта и переполнена. Конечно, и серьезное искусство тоже нужно, но ведь оно скорее для специалистов...
— Вот тут я живу.— Понизив голос, она указала взглядом на двухэтажный нештукатуренный дом со сквериком впереди.— Приглашаю на кофе!
Через час Нягол, спотыкаясь о разбросанную обувь, стащился с лестницы и вышел на улицу Любородную. Город мертвецки спал, тишина была такой плотной, что слышалось жужжание неоновой рекламы от самой площади. Покачиваясь, добрался до мокрых скамеек бульвара, свалился на ближайшую. Кризис, первый в его жизни, медленно затихал, и он произнес вполголоса: пронесло...
То, что произошло в комнатке черноволосой, было столь банальным, что он не заметил даже, как и когда поддался. Теперь только припоминал. Вошли на цыпочках, хозяева нервные люди, просыпаются от малейшего шума. Отсюда и началось, с этого возбуждающего подкрадывания, тотчас словно бы негласным договором повязавшего обоих: ее, ведущую покорительницу, и его, ведомого и покоренного. Прокрались в нетопленую комнату, лампу женщина зажигать не стала, и это оказалось решающим — он торчал в темноте податливый, точно слепец, она безошибочно это учуяла и, схватив за руку, повела его среди невидимых препятствий, пришептывая: идите, идите, осторожнее, здесь стул... теперь немножко правее, готово... Увлекаемый ею, он провалился в продавленную постель и услышал в самое ухо: расслабьтесь и ни о чем, ни о чем не думайте...
Первые приступы он принял за провалы в наслаждение, все более плотное и хищное, но несколько мгновений спустя был оглушен тяжестью, обрушившейся на левую сторону груди, словно его придавил утес...
Очнулся от остросвежего запаха уксуса, перемешанного с кисловатым потным душком: совершенно голая, черноволосая ставила ему компресс за компрессом, то на грудь, то на лоб. Нет, не совсем так, он не полностью потерял сознание, просто был раздавлен ужасающей тяжестью, зрение и речь пропали, но мысль работала, и слух — тоже. Должно быть, было так, потому что он слышал ее шаги, шум опрокинутого стула, звон стекла, а вблизи — ее посапывание. Утес прочно лежал на его груди, какой-то своей острой гранью впиваясь точно в левую половину, боль была раздирающей, но, как только обожгла уксусная кислота, он пришел в себя и стал различать ее слова, она причитала: ой, мамочка, что же я наделала, ой, мамочка...
Она приступала, словно кошка, ловко меняла пропитанные полотенца, растирала область сердца, левую руку, шею — пальцы работали неустанно, как у опытной массажистки, но шепот, шепот: ой, мамочка, откуда он только взялся... спаси его господи, не надо...
Нягол слушал замерев — впервые о нем говорили как об отбывающем с этого света. И тут вдруг отодвинулось острие утеса и главная, раздирающая боль ушла. В первый миг он подумал, что это конец, но чувство прихлынувшей свободы движений было таким явным, прилив сил — таким осязаемым, что он не заметил, как. сел в растерзанной постели. Забыв про свою наготу, она склонилась над ним, груди касались его лица, колени врезались в его тело, а пальцы продолжали его растирать. Он ясно слышал ее слова, они стали совсем другими: ох, милый, что же я с тобой сделала, такая неудобная постель, так тебе было плохо, это я виновата, только я...
Поднялись на ноги, она шумно вздохнула, а он потянулся так, что аж позвоночник хрустнул. И тут она совершила нечто, полностью его доконавшее: закинула взятую из его рук майку и с неподдельной нежностью заключила его в объятия, плотно прижимаясь и водя подпухшими губами по его лицу.
В полном молчании он позволил ей, все еще голой, себя одеть — майку, трусы, носки, брюки — пуговку за пуговкой, словно он был инвалид. Проводила его до дверей, прошептала — спокойной ночи, милый, осторожнее, не спеши. Вслед ему щелкнула задвижка...
Он лежал на скамейке, все еще ослабевший. Боли стихли, но тяжесть сошла с груди не совсем. Не находилось слов, чтобы определить и его поведение, и его поражение.
Глубокой ночью тяжесть исчезла, и Нягол поднялся на ноги, легкий и ко всему безразличный.
К отцовскому дому подошел бесшумно, не хотел будить старика. С тех пор как матери не стало, дом посивел и опустился, и, хотя отец поддерживал изрядный для одинокого мужчины порядок, каждый раз при входе сюда возникало ощущение разбросанности и обветшалости, зимней недоотопленности или летней недопровет-ренности.
Так было и сейчас. Он мельком оглядел прихожую, старинную вешалку с эллипсовидным зеркалом, одинокое отцово пальто, увенчанное потертой шляпой, стоптанные ботинки на полу. От них веяло глушью и одиночеством, в какой-то миг ему даже подумалось, грешным делом, что отца тут нет, что он никогда сюда не вернется, не обуется в стоптанные ботинки, не натянет свое молью проеденное пальто.
Подошел на цыпочках к комнате старика, ухом приложился к двери. Изнутри доносилось легкое похрапывание. Слава богу. Ступил в свою комнату, подогретую электрическим радиатором — милый дед, он его ждал и, поняв, что сынки заболтались, ушел спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130