Что ж, ты будешь права. Но я другое имею в виду: твой добрячок Нягол готов был бить и крушить, то есть сравняться во зле, по меньшей мере сравняться.
— Но ты же не сделал этого?
— Я перескочил через все ограды.
— Это исключительные обстоятельства, а в обыкновенной жизни...
— Обыкновенная жизнь? Это теперь, Марга, только теперь все выглядит необыкновенным, героическим, романтическим и, боже упаси, историческим... Давай я тебя спрошу — вот ты, жрица искусства,— неужели ты ни разу не пожелала провала своей соперницы? Положа руку на сердце, а?
Марга смотрела на него растерянно.
— Признавайся по совести: было такое дело? Марга кивнула.
— Вот видишь... И чтобы закончить этот разговор, добавлю: человек в моем понимании — живой маятник между добром и злом... Но я что-то разболтался, а тебе завтра на репетицию.
Нягол поднялся и, пообещав убрать со стола, проводил ее в спальню. Марга, тревожно проследив за его опустившимися плечами, нажала на ручку двери.
Через час Нягол осторожно скользнул в постель. Сквозь прозрачную занавеску луна виделась старинной монетой со стертым изображением. В комнате пластался сумрак, поддерживаемый ковкой небесной денежкой, ни фракийской, ни греческой, ни болгарской. Взгляд его скользнул по Маргиным голым плечам, остановился на недовольно сжатых губах — в последнее время любовью они занимались все реже. Прижавшись к ее груди, он ясно чувствовал пульс ее исправного сердца — оно билось словно колокол в воскресное утро, всю ее наполняя желанием и негой, все реже проникающими в его продымленную и обветшалую грудь. Марга, Марга... Она не знала, не могла допустить, что именно в моменты самой большой близости он болезненно ощущал, как рвется в нем какая-то важная струна и что-то навсегда умирает...
Ему не спалось: сон отдернулся, проясняя память. Первым появился Весо с покровительственным своим взглядом, убереженным от молодости, возникали одна за другой их нелегальные встречи, деловые, почти лишенные таинственности — может, из-за привычки, а может, потому, что происходили они в бедняцких кварталах неромантического города. Но не только потому. В Весо чувствовалась опытная, а еще сильнее та хронически воспаляемая вера в дело, которая, чего скрывать, не очень-то его чаровала. Та самая перевозбужденная вера, которую он считал тайно смещенной инерцией огромного государственного маховика. Но неожиданная исповедь друга его взволновала. Очевидно, Весо прошел большой нежданный путь — и это радовало его, но и грызло: а он, писатель, и не заметил. Поймал себя на том, что думает о следующих встречах с ним не без интереса...
Откуда-то появилось лицо женщины из районного комитета, той, что приняла в окошечко его партийный билет двумя пальцами, словно он насквозь был пропитан заразой. Через то же окошечко через несколько лет какая-то девчушка вернула ему билет с подчеркнутой любезностью — заученной или врожденной, он не понял. Хлебнул же ты горького, Нягол, сказал ему Малё в те трудные времена, мы с Иванкой часто тебя поминаем. Вспомнилось его молчаливое лицо, первое приветствие на порожке покосившегося, дружелюбного и надежного дома, оказавшегося дружелюбней и надежней отцовского. Э, на каждую ошибку находится и прощение, простодушно рассудила Иванка, а Малё тотчас же ее выбранил: какая ошибка, Веня, чего ты болтаешь? И, обратившись к нему, сказал: с тобой дело ясное, чего тут... И наши тут главари делов понаделали, не опишешь. Чтобы болгарин фруктовые деревья рубил как капусту да чтобы скотину всю подчистую вывел, такого и не упомнишь, Нягол. А поставки на молоко от яловых коров упомнишь? — заметила на добавку Иванка.
По воскресным дням они приглашали его погостить, хотя при его положении это было чревато. Невмоготу наломавшиеся на поле, героически бодрствовали, озабоченные делами болгарскими. Обветренные лица и выщербленные ладони, прочно угнездившаяся в доме нужда, ни одной новой вещи не появилось здесь, кроме бакелитового репродуктора, осведомляющего о новостях,— Нягол дивился крепости этих людей, терпеливых до стоицизма, который они не сознавали. Или, может быть, сознавали?
Вопреки своим намерениям он засиживался у них допоздна. На дворе заливались сверчки, на спуске синкопами постукивал поезд, а он все не уходил и, упустив наконец и последний автобус, оставался ночевать, без сна, с посвечивающей в темной комнатке сигаретой.
Что же такое происходило с этой жизнью? Он и понимал, и не совсем. Может, он сбился с толку, потерял способность ориентации? Или не располагал важными сведениями, касающимися общих судеб, самых общих? Его приносили в жертву, вероятно, из-за происхождения. Обидно, нелепо, но факт. Кому объяснить, что в движение вливаются разными каналами и канальчиками. Лично он влился по капиллярам идей, а не потоком социального протеста и мести. И выходит, время, выручая его из невзгод житейских, не поощряло и не одобряло испытаний, выдержанных его духом. Невероятно. Ведь он посвятился делу сам, без чьего-либо принуждения — и вдруг это страшное отлучение, тяжкие подозрения, анафема...
Дом спал, спали и его сморенные работой хозяева. Если есть судьба, думал он, она знает, что делает, она меня проверяет, заслав сюда, чтобы исцелить и ободрить, да, чтобы исцелить и ободрить...
Он, однако, не был ни исцелен, ни ободрен. Что делать дальше, как жить, как писать? В раздерганной душе замелькали будущие страницы, посвященные следователям, Весо, и Грашева не забыть, в основном же — Иванке и Малё. Он переселится сюда, к ним, надолго, на месяцы и годы, погрузится в жизнь, примется за медлительный и точный эпос об этих людях, и неважно, дождется ли он его публикации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130