Точно так и сказал: большое чувство, Эли, редкий гость — то ли посетит оно тебя раз м жизни, то ли обойдет стороной. Эти слова Нягол промолвил горестно, как вконец исстрадавшийся человек, и Элица вздрогнула от их скрытой силы. Неужели, думала она лихорадочно, и со мной произойдет то же самое — и меня стороной обойдет это чувство, и я разминусь с тем единственным, с кем назначено жить по законам сердца? И уж не предупреждает ли меня судьба, поначалу испытав мое легковерие, окончившееся абортом, а теперь с новым каким-то умыслом подталкивая к дяде? Волнение ее подхватило, и она сама не заметила, как отдалась стихии исповеди — первой с тех пор, как она себя помнила...
Теперь Нягол в свою очередь слушал историю ее сердечного увлечения: мгновенья забытья и месяцы обожания человека, который вовсе не обладал воображаемыми достоинствами, беременность и поспешное избавление от плода скороспелых чувств. Элица рассказывала с холодком в голосе, свойственным перестрадавшим женщинам, без жалоб и обвинений, и Нягол дивился скрытности человека, живущего рядом: до сего времени он считал Элицу хрупкой, нетронутой девчушкой, занятой детскими несогласиями с педантичными преподавателями да постоянными ссорами с трусоватым отцом и тщеславной матерью.
Когда Элица замолкла, он постоял склонив голову, посопел и положил ладонь на ее слабенькое плечо, уже взвалившее на себя крест женской доли. Без слов обменялись они долгим взглядом.
Под вечер тронулись по городу наискосок — к Иванову дому, приютившемуся неподалеку от погоста с общинными вишнями. С собой они несли корзину с крышкой, куда уложили бутылки вина, брынзу, круги колбасы. Иван и Стоянка, его жена, гостей не ждали и засуетились — смутила Элица, которая тут редко бывала.
— Вы бы хоть весточку какую послали,— корила их, стараясь выиграть время, Стоянка,— а то мы как есть этот вечер... Ваня, подь на минутку...
С трудом уговорил их Нягол не ходить в магазин — люди свои, ничего не нужно, кроме доброго слова. И сам принялся нарезать брынзу и колбасу.
Уселись в гостиной, убранство которой заинтересовало Элицу.
— У вас-то я не была,— извинялась Стоянка,— небось красиво. А мы люди простые, не для показа у нас тут.
Принялись жевать окоченелый суджук, отведали вина — сладковатое на вкус, мягкое. Иван оправился от смущения. Под глазами у него темнели круги, тайное уныние разлилось и по Стоянкиному лицу, обычно оно было прозрачно-бледным, но живым. Убиваются по старику, подумал Нягол, и ему стало неловко: сам он еще не испытал настоящей тоски по отцу, если не считать нескольких первых ночей, когда то и дело просыпался от наплывающих снов-воспоминаний. А может, я уже стар для таких волнений, подумал он, пожилые легче переносят потери, они уже сами чувствуют возле себя дуновение смерти, туманящее взор, нашептывающее: вот и тебе пришло время на покой собираться, на вечный...
Наблюдая за Стоянкой и братом, укорененными в этом городке, он испытывал смутное чувство потери — будто растратил себя по чужим городам и углам, откуда возвращался ни богатым, ни бедным, ни раскаянным, ни довольным. Богатство его не привлекало, довольство ему было чуждо, для раскаяния же полагался бог, которого он сызмала не имел. Был у него и еще один повод для спокойствия. Он осознал его в фантастически далеком теперь Зальцбурге, где он торчал ради Маргариты, наблюдая бутафорски-праздничную суету музыкальных торжеств, пеструю толпу, отдельных людей, среди которых выделялась суховатая фигура знаменитого дирижера. Странной птицей выглядел этот человек — осанка протестантского пастора и профиль Линкольна, узкое аскетическое лицо с мешочками под глазами и двумя впадинками, очерчивающими острые скулы. Вместо фрака он носил пасторскую куртку и белое поло, похожее на горлышко хищной птицы, его внезапный ястребиный взор сочетался со столь же внезапной усмешкой-гримасой, грозящей превратиться в стон. Но он не стонал: склонившись над пультом, он заглатывал воздух, точно рыба, выброшенная на сухое, и работал, работал: копал, загребал, разбрасывал воздушную руду — и наконец извлекал из источника живую воду — он напоминал старого илота, знающего, что ему делать в рудниках духа. И оркестр, хор и солисты подчинялись ему до легчайшего вздоха: неистовая старческая воля исторгала из них то трагический вопль, то романтическое буйство. Вот она, осмысленная жизнь, думал тогда Нягол, не подозревая, что именно в эти беззаботные ночи отец отдает душу тут, под родной кровлей. Он был лишен навсегда воспоминания о них и знал, что вместо тоски эта лишенность обратится для него в призрачный укор, станет его угнетать смутной виной. В жизни нередко бывает — так случилось и с ними, тремя братьями,— что именно блудные сыновья, пребывавшие в долгой отлучке и по закону божьему раньше всех обязанные прибыть к умирающему отцу, и на сей раз очутились за тридевять земель, а тот, что всегда был тут, как на привязи, обвешанный всяческими обязанностями и заботами, недоучившийся, смирившийся с жизнью Иван — он как раз и закрыл отцовские глаза перед тем, как поспешить на почту...
— Ты, кажись, поостанешься тут? — прервал его размышления Иван.
— Даст бог здоровья, до осени,— ответил Нягол, благодарный за избавление от невеселых мыслей.— Хочу тут в тишине поработать, а Элица будет за мной смотреть... А, Элица?
Элица застенчиво кивнула.
— Вот и будете к нам наведываться,— вмешалась Стоянка,— у нас тут летом прохладно, сготовлю вам, постираю.
Добрая душа, умилился Нягол, не хватает ей своих забот, подавай и наши.
— Стоянка,— ответил он,— насчет стирки да готовки речи не может быть, у меня у самого вон какая хозяйка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130