Ее волнение росло. Если уж кровь брата на него не действует, чем же еще можно его пронять?
Элица ошибалась: Теодор не дремал, он впал в крайнее напряжение, от которого оцепенел. Все пережитое, недосказанное скопилось в его и без того зажатой душе и заполнило ее до отказа. Она меня не простит никогда, особенно после этих выстрелов, с ослепительной ясностью понял он. Что ни делай, хоть на колени пади — не простит, у Элицы жестокое сердце. Бессмысленно, бессмысленно...
Он поднялся со стула и сквозь застилающий глаза туман прокричал негромко:
— Ты жестокая, да, жестокая!.. Ничто тебя не
переменит...
Дверь позади него зияла пустотой.
Не сомкнув глаз целую ночь, наутро он пошел в авиабюро, купил билет. Заглянул в больницу и, не повидавшись со спавшим Няголом, кинулся на аэродром.
Пока самолет набирал высоту, взмывая над проваливающейся словно в небытие землей, Теодор сидел, зарыв голову в занавеску.
К Няголу зачастили посетители. Первым явился Гроздан. Отделавшийся более легким ранением, он тем не менее из-за осложнений довольно-таки долго пролежал в больнице. Когда выписали, к Няголу еще не пускали, и Гроздан вернулся в деревню. И вот наконец ему удалось выпросить краткое свидание.
Не привыкший ничему особенно удивляться, Гроздан был поражен видом больного. Подойдя к постели, даже засомневался — удастся ли Няголу удержаться на этом свете...
— Как живешь-можешь, бай Нягол? — тихо произнес Гроздан, неожиданно прибавив к его имени почтительное «бай».
— Садись, Гроздё...— еле прошелестел больной.
— Садиться не буду, я на минутку, только чтоб повидаться. Как ты?
— Как видишь. Садись.
— Э-эх,— приступил Гроздан,— точно гром средь ясного неба, мать его!
— Другие-то как?
— Поправляются, ничего страшного.
— А ты?
— Со мной оказалось дело легкое... Слушай, я так понял, что ты сейчас на строгой диете. Но как выпишут, знай: никакой Софии! Забираем тебя в деревню до осени, до зимы — сколько душа твоя пожелает.
Нягол улыбнулся.
— Я не шучу, мы все так решили. Такую диету навернем, что весы своротим!
— Непременно, Грозде,— ответил Нягол.
— Ты у нас кряж человек, еще немного — одолеешь гору... Остальное нам предоставь. Я нынче партийному говорю, выбросим Энё из партии, посмертно, чтобы помнилось и зналось! — Нягол слушал рассеянно.— Нет, говорит, такого пункта. А мы вставим — и будет пункт!
На пороге появилась сестра, и Гроздан прикоснулся к руке больного.
— Гонят меня, бай Нягол. Здоровья и еще раз здоровья. На той неделе чтоб на ногах был. Пока!
И он вышел, не закрыв двери.
Нягол закрыл глаза — так становилось легче. Гроздан — прямо-таки местный Стамболийский, только усиков не хватает.
Сестра спросила, не устал ли он, потому что к нему писатели приехали. Нягол удивился: какие еще писатели? Из Софии, главный разрешил заглянуть ненадолго. Нягол кивнул, и от дверей послышался голос Гра-шева:
— Кто это тут не встает даже гостям навстречу? Он вошел шумно, и следом за ним — Кира, коллега
Нягола еще по ремсу. Увидев больного поближе, Грашев сменил и походку, и тон.
— Здравствуй,— приглушенно произнес он, чуть ли не на цыпочках приступая к постели.
Нягол протянул иссохшую руку.
— Привет, дорогой, привет,— проговорила Кира. Путником меня считают — подумал Нягол, вблизи
разглядывая их смущенные лица. Сестра принесла стулья, удалилась. Настала неловкая тишина. Снаружи доносился гулкий металлический стук.
— Угодил же ты, братец, в переплет, ох и угодил,— нарушил молчание Грашев.— Здорово похудел. Но вид у тебя хороший, во взгляде бодрость.
— Из Софии сюда ехать — спасибо... Да зачем? — выговаривал Нягол, и прежние басовые нотки можно было уловить в его голосе.
— А, самолетом — быстро... Я говорил с главврачом, кризис миновал.
Нягол неопределенно кивнул.
— Честное слово, опасность уже за спиной: Рубикон перейден, и путь свободен! Так ведь?
Нягол ответил:
— Я не собираюсь воевать с римским сенатом. Грашев с Кирой, не поняв иронии, многозначительно
усмехнулись, предполагая совершенно различные вещи: Грашев подумал, что Нягол намекает на писательское правление, а Кира связала его слова с местными органами, которые, по ее мнению, можно было привлечь к ответственности.
— Потребуется — и с сенатом сразимся, не впервой! — торжественно объявил Грашев.— И продолжал: — Особый привет от коллегии. Многие в отсутствии, но посылают тебе пожелания скорейшего выздоровления, железного здоровья, а силы духа у тебя и так в избытке!
— Спасибо, Коле.
— Да-а-а.— Приободрившись, Грашев потер ладони.— У судьбы, брат, есть баловни, но есть и любимцы, которых она особенно любит подвергать высшим испытаниям. Знаю, не к месту так говорить, но скажу: после этого ада тебя ждут великие книги. Ты их выстрадал, и я без всякой ревности желаю тебе их от всего сердца. И просветленной души. Аминь!
Это был уже настоящий Грашев — Грашев тут, Грашев там. Нягол довольно помаргивал: подобный самодеятельный театр все же лучше, чем беспомощное оханье да неловкое сочувствие. И кто знает, может, его «аминь» искренне вырвалось из души, не ведавшей больших невзгод и потрясений?
— И всякому дай боже,— мягко ответил Нягол.
— Дай боже, дай боже,— вторил Грашев, вынимая из сумки книги.— Поскольку медики ничего иного не разрешают, привез тебе новые издания друзей с автографами.
Он сложил книги у Нягола в головах и глянул на позолоченные часы.
— Нам пора — обещал не засиживаться! — Он склонился и поцеловал Нягола в сухой пылающий лоб.— Скорейшего выздоровления! Ничего нового под знаком солнца, зато под знаком страдания — ничего старого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130