— Не совсем, господин Хёнес. Трансформации энергии действительно колоссальны, но вы посмотрите, что произошло как раз после открытия паровой машины и электричества. Франко-прусская война, первая мировая, фашизм и вторая мировая, самое главное — Октябрьская революция и целая цепь новых революций и гражданских войн. Не секрет, что мы не застрахованы и от третьей — ядерной и лазерной — мировой войны. Как видите, трансформация энергий не помогла избавиться от социальных конфликтов, наоборот, она их вооружает технически.
— Вы пессимист, господин Няголов! — воскликнул Хёнес.
— Вы, кажется, еще больший пессимист, господин Хёнес: рассчитываете на чистые энергии и их метаморфозы...
Хёнес улыбнулся.
— Господин Няголов, а теперь нечто индивидуальное. Я знаю, вы человек образованный и думающий, к тому же я знаком со многими вашими славянскими собратьями и замечаю родство: вы, славяне, глубоко коллективистские натуры, я бы сказал даже — эмоционально-коллективистские. Это ваше древнее достоинство. Мы, люди Запада, индивидуалисты. На первый взгляд есть в этом нечто от нравственной недостаточности. Но я вам скажу: как вы чувствуете и понимаете коллектив, так мы чувствуем и понимаем отдельного человека — я говорю немного условно, разумеется... Мне хочется вас спросить, не кажется ли вам, что это естественная, взаимно дополняющаяся база для общения и сотрудничества?
Нягол поморщился, он явно начинал злиться.
— Доктор Хёнес, вы действительно говорите слишком условно. Я не думаю, что вы считаете Гоголя или Достоевского дипломированными обществоведами, употребляющими образный язык, а Шекспира или, скажем, Гёте профессиональными психологами, для которых драматургия и поэзия только хобби.
Хёнес расхохотался, а Нягол продолжил:
— Что касается базы для общения, я беру это проще — давайте общаться как демократически устроенные общества и люди.
— Браво! — ответил рукоплесканием Хёнес и поднял руку.
— А теперь одно личное мое добавление,— сказал Нягол, выпив.— Говоря еще более условно, вы, на Западе, баловни истории и Гольфстрима, а мы, на Востоке,— жертвы гунно-татарских, османских, а в новые времена — новотевтонских нашествий и порабощений. Мы настрадавшиеся люди, Хёнес...
— Да-а-а,— протянул доктор, потряхивая русыми кудрями.— Интересные вы говорите вещи. Интере-е-е-сные вещи.
Принесли еду, дымящуюся, соблазнительную, и разговор перекинулся на кухню. Хёнес заметил, что в кухне каждого народа заложено что-то от национального темперамента. После войны он несколько раз приезжал в Болгарию и видит существенные перемены — прогресс, не только государственный, он ощутим и в самочувствии отдельных людей. Естественно, кое-что ему тут не нравится, но кое-что ему не нравится и в Германии, однако хватит о политике! А почему отсутствуют милые супруги? Они бы так украсили этот и без того содержательный ужин.
Теодор извинился от имени жены — у нее дежурство в лаборатории, а Нягол... он все еще не женат. Старый классический холостяк,— добавил Нягол. Хёнес снова громко и не совсем деликатно рассмеялся.
После того как основательно перекусили, вино показалось еще приятнее. У Теодора и Хёнеса щеки алели, словно у красных девушек на хоро, а Нягол почувствовал, как тяжелеет тело и обостряется мысль. На отдаленной площадке под децибелы оркестра танцевали пары преимущественно молодые, изящные, гибкие, вызывающе сексуальные, среди них, словно тяжко груженные парусники, покачивались старые сладострастники — мужчины с холеными усами и большегрудые женщины с мучнистыми от пудры лицами. Заведение шумело по-южному, общий гомон перекрывали отдельные реплики и слова, но атмосфера была приятной, она передавалась и им троим.
До сих пор молчавший и порядком подвыпивший Теодор вдруг разошелся, рассказал несколько путано о своих опытах, а потом выдал анекдот, который долго пришлось растолковывать Хёнесу. Нягол слушал и помирал со смеху: поскольку анекдот был плоский, а Теодор и совсем его доконал, Хёнес так и не сумел его постичь. Они даже перешли на немецкий, но так углубились во вспомогательные объяснения, что позабыли, для чего они им нужны, и совсем запутались. В конце концов анекдот куда-то испарился: Теодор описывал некие сапоги, а Хёнес добросовестнейше дополнял описание...
Поздно вечером братья проводили в гостиницу клюющего носом Хёнеса, долго прощались, выслушивая приглашение погостить в Дармштадте — общаться так общаться...
Пока все было хорошо. Однако на выходе, когда проходили мимо наблюдающей за ними дежурной из администрации — с узким, как у ласточки, воротничком,— Теодор вдруг зашатался и чуть не упал. В последний момент Нягол подхватил его и вывел на улицу.
Нягол и не подозревал, что творится в душе брата. Весь этот вечер Теодор чувствовал к нему благодарность, что вот пришел и принял на себя часть беседы. Само его присутствие, его басок и спокойный взгляд внушали чувство уверенности и защищенности, и страхи Теодора быстро рассеялись. Потому он и не заметил, как напился. Хмель стал его забирать где-то к середине ужина, слова распадались в его сознании, и к концу он почти не соображал, о чем речь, впав в блаженную незаинтересованность. Мир начинал казаться пестреньким и добрым, а Хёнес — незнакомым иностранцем, смешно, без всякой причины, перескакивающим с болгарского на русский. Может, таким бы он и вернулся домой, если бы его не кольнуло что-то скрытое, глубоко в душе схороненное, когда на выходе он вновь обратил внимание на зоркую дежурную в белом воротничке. Да, он забыл самое главное: ведь за ним следят, очень зорко следят, с самого детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130