Элица бездыханно лежала на кровати. Лицо и руки — словно гипсовые, никакого движения, ни признака жизни. Вокруг суетилась обезумевшая Иванка с молодой соседкой, вывалившей на скорую руку перед Иванкой и Элицей новость о случившемся в корчме. Увидев Малё, Иванка застонала и стала сползать к его притомившимся ногам. В этот миг ему показалось, что вот-вот и он упадет. В глазах потемнело, комнатка качнулась влево, потом вправо и медленно завертелась. Господи Иисусе, промелькнуло в помутненном его сознании, дай силы, хоть немножко силы... Никогда он не призывал бога — имя его было вне интересов и надежд Малё.
Он удержался на ногах, вернул комнатку на место, поднял отяжелевшую Иванку. Прижался ухом к Элицы-ной груди — уловил слабое дыхание, и это влило в него новые силы. Побежал к зоотехнику, у того был телефон, вызвал «скорую помощь». Через час оба они с Иванкой, мешками приткнувшись возле высоко положенной Эли-цы, потряхивались к больнице. И с этого часа большую часть времени проводили то в хирургическом отделении, то в неврологическом, забросив дом, животину и самих себя.
В день Энёвых похорон Малё возвратился в село. Он не смог бы толком объяснить этот поступок, просто его туда потянуло. Так поступили и многие другие, живущие в городе, все люди, хлебнувшие в прошлом горького. И никто не догадался тогда, что это был своеобразный общественный пост, сторожащий, как будет выпровожен Энё, кто последует за ним до позорной могилы. Вечером Малё, вернувшись в город, рассказал, что, кроме двух цыган-гробовщиков, какой-то бабки, Митю Донева-Тром-бы, с которым Энё вместе пил да оговаривал мир, на кладбище никто не пришел. Будет с него и Тромбы,— отсекла Иванка.
Первой поднялась с постели Элица. Тяжелый приступ приковал ее к больничной койке более чем на две недели; бывали часы, когда жизнь ее, казалось, гасла, и врачи беспомощно переглядывались: по их данным, ни один орган не был у Элицы поврежден. Однажды утром она пробудилась из своего целебного сна с проясненным взглядом и легкостью в груди. Летнее солнце на улице радостно заливало мир, на близкой липе щебетали птички. Элица, вслушавшись в их гомон, поняла, что поднимется на ноги. Предчувствие было трепетным: в страшные последние дни она потеряла веру в свои ноги, убежденная, что они никогда ее не поднимут, никогда не понесут по белому свету.
Ощупала талию, проверяя, тут ли ремни, они были расстегнуты. Теперь тихо, чтобы не побеспокоить соседку, надо было хорошенько ухватиться за кроватные шины и приподняться. Укрепившись в этом положении, она откинула одеяло, спустила ногу на пол, перекинула и другую и, уставившись в аспарагус напротив, храбро ступила на пол. Ходить, ходить! И распрямиться — а потом уж думать об остальном.
Так и сделала. Никогда бы она не поверила, что можно такое ликование испытывать оттого, что стоишь на ногах, что мир перестал кружиться и сейчас ты сделаешь первый шаг...
Первый шаг! Мать рассказывала, как она пошла впервые, отцепившаяся от детской кроватки, охваченная неудержимым желанием двинуться по ковру. Тогда она осторожно расслабила пальчики, один за другим, кроме большого. Оглядела огромную, затихшую в ожидании комнату и пустилась вперед. Ножки слегка пошатывались, тельце выгнулось, головка откинулась, и она смело затопотала вперед, к стеклянному шкафу напротив.
Уже после обеда, несмотря на запрещение врачей, Элица добралась до своей одежды, сменила больничный халат и кинулась в хирургию. Так начались ее неукротимые дежурства возле постели Нягола, их не сумел отменить даже главный врач. За короткое время она изучила все данные о состоянии дяди, все доступные ей исследования, лекарства, процедуры. Познакомилась с лечащими врачами и сестрами, с консультантами из столицы, услышав разговор директора больницы с Весо, перехватила трубку.
С Няголом они переговаривались главным образом взглядами. Она усаживалась у постели, лихорадочно вглядываясь в невероятно изможденное лицо, к тому же неузнаваемо преобразившееся — этого она не замечала. Бывали моменты, когда лицо Нягола словно бы распадалось, ломались его главные линии — брови, очертания носа и подбородка. Элица и этого не замечала, занятая разглядыванием воображаемого Няголова образа — прежнего. Затем все возвращалось по местам, разобранное Няголово лицо восстанавливалось, и на нее глядел уже настоящий Нягол, способный даже на беглую, легкокрылую усмешку. Племянница дядина...— произносил он потрескавшимися губами.— Как насчет виноградника, покопаем? Элица до боли стискивала ему руку, а Нягол продолжал тихонько: Отцу и матери не сообщай, повремените немного. Марге тоже...— Тебе нельзя говорить,— укоряла его Элица, но Нягол выспрашивал, правда ли, что Гроздан и прочие живы, а Энё застрелился. Элица подтверждала, говорила, что все уже вне опасности, в том числе и он, в этом врачи единодушны.
Нягол прикрывал глаза, с наслаждением слушая ее шепот: Дядя Весо звонит через день, скоро приедет. Он тебе настоящий друг, дядя... Знаешь, сколько народу рвется тебя увидеть — из села, из города, но не пускают, тут очень строго, даже дядю Малё с Иванкой не пускают. Они, бедные, все торчат внизу, дожидаются. Мы все собираемся у нас, Динё приходит, Мина...— Кто? — спрашивал удивленный Нягол, и Элица поясняла, что Динё заглядывает после работы, приносит соки и все время молчит. А Мина моя новая приятельница — он, может, помнит ее по клубу работников культуры, он туда заходил однажды. Нягол припоминал: Мина, девушка-мим, с которой он танцевал, прежде чем другая, с вороньими волосами, затащила его в воронье свое гнездо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130