А вот чего мне действительно не хватало, и еще
долго, так это заветного объявления: я уже не мог по вечерам, перед
сном, составлять его в голове, переделывать так и этак, подбирать слова
поточнее и покрасивее. Объявления, которое я всегда носил при себе, в
глубине души, чтобы в любой момент достать и продиктовать. Теперь оно
теряло всякий смысл. Я был сиротой - окончательно и бесповоротно.
Как бы то ни было, но жизнь шла своим чередом. Официально я считался
марокканцем со временным видом на жительство в Марселе, подлежащим пери-
одическому возобновлению с оплатой. На мой взгляд, раз уж ксива все рав-
но липовая, так почему было не записать меня французом. Правда и то, что
это обошлось бы дороже и я сам не пожелал бы разоряться. У меня свои
принципы. Деньги, которые я зарабатываю на магнитолах, должны идти в
казну общины, чтобы возместить расходы на мое воспитание, а не изготови-
телям ксив из Панье. Ну а вообще-то, по-моему, национальность не сдела-
ешь на заказ, это как цвет глаз или погода - такие вещи не выбирают, что
есть, то есть. И потом, если кому-то, чтобы удостовериться, что я фран-
цуз, нужен липовый паспорт, лучше уж я останусь арабом. Из гордости.
Нет, проблемы такого порядка возникают у меня только на футбольной
площадке. Вот тут я разрываюсь надвое. Когда играю за цыган Валлон-Флери
против арабов Роше-Мирабо, то чувствую себя предателем. И самозванцем
впридачу: я ведь знаю, что рома не считают меня за своего. А гаджо оста-
ется гаджо, каким бы классным центрфорвардом он ни был, хоть бы даже за-
бивал голы в ворота своих соплеменников. Вот почему в конце концов я
стал судьей.
С Лилой мы ровесники, ей тоже девятнадцать. Мы знаем друг друга с
детства, но теперь приходится соблюдать осторожность - из-за моего про-
исхождения. Братья прочат ей в мужья такого же чистокровного мануш,
местного уроженца, из паствы Святых Марий, как они сами, Ражко, специа-
листа по "мерседесам". Поэтому на улице мы с Лилой еле смотрим друг на
друга, здрасьте - до свиданья, и все. Но раз в неделю она садится в
трамвай, я - на мотороллер, и мы встречаемся в бухте Ньолон, это самое
красивое место в мире; по крайней мере, так я считал раньше, потому что
никогда еще не выезжал за пределы департамента Буш-дю-Рон.
Лила научилась от матери гаданию по руке. На моей она прочитала толь-
ко, что мой путь скоро прервется, а потом, после пересечения, возобно-
вится. У Лилы черные волосы, жгучие глаза, от нее пахнет липовым цветом,
и носит она красные или синие юбки до щиколоток, которые раздуваются,
когда она танцует, но больше я ничего не скажу - при том, как все обер-
нулось, мне больно вспоминать о ней.
Первое время она все донимала меня рассказами о стране своих предков,
в которой сама никогда не была, - об Индии. О тамошних обычаях, священ-
ных коровах, украшенных цветами погребальных кострах, куда бросают вдо-
ву, если усопший был чистых кровей, - я не особенно вслушивался. Слушать
я как-то вообще не привык, разве что в школе приходилось, а туда я уже
давно не хожу. Но с того дня, как мы с ней первый раз любили друг друга
- я не раздеваясь, она спиной ко мне, чтобы соблюсти себя до свадьбы, ее
свадьбы, разумеется! - все это стало неважно. Она сказала мне на своем
языке: "Я люблю тебя", - у меня же своего, то есть какого-то особого,
языка нет, поэтому вслух я ничего не сказал, но подумал то же самое. А
еще подумал, что после свадьбы можно будет уже не заботиться о приличиях
и любить друг друга, не отворачиваясь.
Вечером, перед сном, у нас любят поговорить о предках, о краях, где
они жили, посетовать на то, что с появлением нержавейки закатилась слава
клана Кэлдерары, потомственных жестянщиков-лудильщиков, вспомнить под
переборы гитары и трели губной гармошки о гонениях, погромах и законах,
из-за которых все и очутились здесь, в Валлон-Флери, в департаменте
Буш-дю-Рон, и сменили колеса фургонов на кирпичи, а странствия - на вос-
поминания. Я при этом сижу и молчу. Киваю для вида головой, но пропускаю
все мимо ушей.
Меня огорчает не то, что у меня нет родины - если не считать "ситрое-
на", - это бы ладно, а то, что я один такой.
Счастье я нашел в школе. Учиться - вот настоящее счастье. У меня поя-
вилась своя собственная семья, из слов и цифр, которые я мог тасовать по
своему усмотрению: склонять и спрягать, складывать и вычитать, - и все
меня понимали. Все слушали, когда я отвечал у доски о какой-нибудь битве
или реке, как будто рассказывал о самом себе. Миллионы погибших: жертвы
войн, наводнений, заговоров - приносили мне хорошие отметки. Но лучшей
наградой была сама возможность изучать рельеф и климат любой страны, не
потому что ты оттуда родом, а потому что она есть на свете. И ведь это
было только начало, предстояло узнать еще столько нового - на всю жизнь
хватит!
Но в шестом классе школу пришлось бросить - в Валлон-Флери не любят
дармоедов. В пять лет малец уже работает "кукушкой" - стоит на стреме; в
семь "стрижом" - стрижет первые кошельки; а в одиннадцать дорастает до
"голубка", разведчика на мопеде, и уходит из школы. Так заведено.
Господин Жироди, наш учитель географии, очень жалел, что я ухожу, хо-
тя мы с ним не так уж много беседовали помимо уроков: я не мастер вести
разговоры, так трудно ухватить нужное слово, они все ускользают и отби-
ваются, как рыбы, когда пытаешься их вытащить из воды, куда приятнее
стоять и смотреть, как они плавают. Господин Жироди сказал, что в жизни
все устроено несправедливо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26