— возмущенно бросил я Фаустофелю. — Ты знал об этом с самого начала.
На ехидной физиономии моего проводника играло то самое плутовское выражение, каким он встретил меня на дороге, переодетый хромым бродягой. Я понял, что попал в ловушку.
— Мы же заключили с тобой договор!
— Мы условились только о том, что я провожу тебя сколько смогу, — разве не так? — парировал Фаустофель. — Что обещано, то исполнено: дальше идти просто некуда. Но, разумеется, ты волен вернуться обратно.
Все четверо весело гоготнули. От одного воспоминания об огненном озере меня передернуло.
— Обратно? Но ведь наверняка есть дорога, которая ведет вперед, к Иппокрене. — Голос мой слегка дрогнул. — Иначе просто быть не может! Ты сам меня уверял, что не отклонишься ни на шаг в сторону.
— Нельзя же быть таким легковерным! — укорил он меня. — С незнакомцами следует держать ухо востро. А лучше всего вообще никому не верить: непременно попадешь впросак.
Он явно надо мной издевался, но я даже рассердиться был не в силах.
— Послушай, Фаустофель! — умоляюще обратился я к нему. — Тебе больше незачем беспокоиться и утруждать себя. Только покажи мне дорогу — и я отправлюсь один.
— Куда ты отправишься? Разве что прикажешь мне раздвинуть конечные пределы? — Он покрутил головой. — Обратно захотелось? А вспомни-ка, о чем я тебя предупреждал у входа — дороги назад нет!
— Точно! — поддакнул император. — В наших краях даже закон земного притяжения недействителен. Ты — на самом дне и останешься здесь навечно, как всякий, кто примыкает к нам.
Я давно считал себя конченым человеком, но, оказывается, это было не так. Сам процесс кочевания с места на место уже служил утешением; в нем таилась пусть слабая, но все-таки хоть какая-то надежда на перемену к лучшему. Только теперь, лишившись последней опоры, я осознал в полной мере никчемность моего существования.
Дрожа всем телом, я озирался по сторонам как безумный. Еще немного — и я сорвусь в крик, не владея собой, забьюсь в истерике… Тогда окончательная победа будет за Фаустофелем… Но что-то меня еще удерживало на последней грани.
Бесстрастные взгляды холодно следили за мной, пока я лихорадочно перебирал в уме возможности побега. Увы! Надежды не было ни малейшей. Я снова вгляделся в своих мучителей. Смешно было бы искать на их непроницаемых лицах сочувствия: нет, я пытался удостовериться, известна ли мне вся правда, до конца.
Гадать было бесполезно, но вдруг в голове у меня мелькнула одна мысль. Внушительность представшего мне ареопага подсказала моему инстинкту то, что я не сумел уловить в единственном представителе их шатии-братии — моем вожатом. Если все они долдонят одно и то же, какого черта я обязан идти у них на поводу? Открытие вдохнуло в меня отвагу, и я предпринял ответный выпад.
— Не верю! — крикнул я во все горло. — Не верю ни единому вашему слову!
Грянувший глумливый хохот больно меня уязвил, но я стойко выдержал и это испытание. Зубоскальству внезапно был положен конец. Физиономии всех четверых ошарашенно вытянулись — откуда-то издалека донеслось пение:
Мед с отравой пополам
Мне знакомы вроде:
Пьется вольно и легко
При любой погоде.
Свет ли, мрак ли — чередой
Сменятся в природе:
Нет сомнения — Таммуз
Будет на свободе!
Не всякий голос мог пробиться сквозь эти несокрушимые стены. Пожалуй, только один… Я напряг слух, желая убедиться, что не ошибся.
Вспоминаю яркий день —
Кажется, в апреле:
Гильгамеш, Таммуэ и я
Чокались и пели.
Шмыг Инанна мимо нас —
Грудь прикрыта еле…
Припустил за ней Таммуз —
Ох, недоглядели!

Третьим нам Энкиду стал:
Он, дикарь бездомный,
Наделен с рожденья был
Жаждой неуемной.
Вместо чаши осушал
Он сосуд огромный:
Этот чан не мог никак
Сдвинуть кран подъемный.
Голиас — конечно же, это он! Голос проникал через стену за спиной императора и с каждой минутой становился все громче. Приближение Голиаса уже начало оказывать свое действие. Беззаботная песенка отвалила камень с моей могилы. С плеч свалилась тяжесть, и я снова вздохнул полной грудью. Мои караульщики, оправившись от потрясения, почернели от злобы. Чем большее я испытывал облегчение, тем мрачнее они становились.
Стена казалась сплошной, однако Голиас явно двигался нам навстречу.
И под кедром вековым
Уложили спьяну
Самого Хумбабу мы;
А когда бог Ану
Напустил на нас быка —
Хвастаться не стану…
Тут разборкам и конец:
Мы — скорее к чану!

Должен был Таммуз тогда
Влиться в нашу сплотку,
Но Инанна на куски,
Взяв топор и плетку,
Изрубила жениха —
Черт бы взял красотку!
Безголовый уж никак
Не промочит глотку.
Тут скрытая в панели дверь от удара ноги распахнулась настежь — и в проеме показался Голиас. Не обращая внимания на свирепый вид хозяев, он хладнокровно закончил песню.
На поминках грог и эль
Мы напропалую
Пили осенью, зимой,
А в апреле — чую:
Всюду разбросал Таммуз
Зелень молодую… —
Увлажните мне скорей
Внутренность сухую!
Голиас не изменил свойственной ему учтивости и при последних строках песни отвесил императору поклон. Тот, однако, нимало не смягчившись, проскрежетал:
— У нас не поют!
— Еще запоют, — пообещал Голиас. — Сейчас как раз самое время, ваше величество.
— Что ты хочешь этим сказать? — вмешался Фаустофель.
Голиас, словно не слыша, с улыбкой повернулся ко мне:
— У тебя неприятности, Шендон?
— Привет, Голиас. — Воспоминание о том, как грубо я обошелся с ним при расставании, точило меня изнутри. — Да вот, как видишь, вцепились в меня и не желают выпустить.
— Что ж, ты сам до этого допустил. Голиас приблизился ко мне, и я почувствовал, что он, несмотря на показную беспечность, крайне озабочен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125